Юрий Когинов - Страсть тайная. Тютчев

Не думала Мари встречаться с самим Губониным, но случай свёл их. Перед самым поворотом к Гостиловке, у Летошников увидели лихо мчавшуюся тройку. Кучер осадил коней перед коляской Бирилёвых, и человек в белой поддёвке, слегка приподняв картуз, поздоровался.

— Владельцы Овстуга? — осведомился человек, в котором Мари, как и Иван, сразу признала купца, встреченного под Рославлем. — А я как раз прослышал, что ваш родитель, тайный советник Фёдор Иванович Тютчев, намерен был продать моему соседу, заводчику Сергею Ивановичу Мальцову, лесок...

— С Сергеем Ивановичем у нас договор: он арендует наш сахарный завод, — резко ответила Мари, решив сразу приступить к своему делу.

— Хм, арендатор... Только дела-то его сейчас плохи: с его стекольных заводов людишки бегут, ему не до приобретений... Так вот я и прикинул, если, конечно, Фёдор Иванович не передумал, самому прикупить ваш лесок. О цене не извольте беспокоиться. Губонин не обманет! Да и хорошую плату определю — понимаю ведь, не по прихоти лишаетесь дедовских рощ, нуждишка — она не тётка родная.

Мари нетерпеливо перебирала в руках зонтик.

Вот, оказывается, кто перед нею — сам владелец почти всех Брянских лесов! Теперь тянется и к их овстугским лесным дачам.

— Дождитесь папа. Он обещал скоро быть, — стараясь сдержать себя, произнесла Мари. — О лесе надо говорить с ним. Однако я не уверена, решится ли он продать его вам. — И тут же перевела разговор — спросила о деле Демьяна Артюхова. Законно ли его лишили заработка?

Разумеется, Губонин ни о каком Демьяне и слыхом не слыхивал. Но он определённо сказал, что работника лишили денег на законном основании: договор был на весь срок, а мужик его нарушил.

— Посудите, сударыня, сами, — усмехнулся Пётр Ионыч, — ежели бы я, например, взял подряд, а сам — в кусты? С меня бы десять шкур изволили б содрать.

Мари рассказала о бедственном положении артюховской семьи, о том, что теперь у них и урожая нет.

— Ну-с, — развёл руками Губонин, — за это, простите, я не ответчик. Придёт ко мне сам, целковый на бедность дам. Войду в положение, и то из уважения к вашим хлопотам. А так, чтобы нарушать закон, потворствовать каждому, кто сегодня — у меня, завтра — дома, такого не будет. Вон, к Губонину очередь стоит — на любые работы согласны! Так что внакладе я не останусь: ушёл Демьян, а на его место, глядишь, уже Касьян...

Губонин вновь приподнял картуз и ткнул кучера в спину. Тройка рванула так, что искры полетели из-под ошиненных железом колёс...

Сейчас в разговоре с братом Мари вспомнила эту встречу и убеждённо повторила:

— Настоящий волк твой Губонин, и от него, как от недородов, болезней и других напастей, надо спасать людей... Между прочим, тебе, правоведу, придётся не раз защищать интересы народа, если ты хочешь служить по совести. Знаешь, о многом я здесь успела подумать, были причины... Но это как-нибудь в другой раз, потом...

В середине августа 1867 года в Овстуг пришло письмо Тютчева. В нём он сообщал о том, что был на праздновании пятидесятилетней деятельности московского митрополита Филарета. Фёдор Иванович отдавал должное личности человека, на его взгляд, исполненной огромной нравственной силы.

Тогда же в селе получили по почте и очередной номер газеты «Москва», издававшейся Аксаковым. Иван Сергеевич хотя и приветствовал юбиляра как хранителя первородных истоков православия, но оставлял за историей право выносить окончательную оценку деятельности этого столпа церкви.

По прочтении статьи Мари написала отцу:

«...Вчера вечером я получила «Москву» от 5-го числа, Аксаков прав, предоставляя Богу и истории судить о достоинствах этого патриарха. Я сама расположена чтить его в молчании, но не мог ли бы он сделать что-нибудь для духовенства, а именно для деревенского духовенства? Деморализация увеличивается с каждым годом. Здесь нет больше ни одного священника, который не проводил бы три четверти своего времени в пьянстве, наш (увы!) в том числе. Мне его очень жалко, ибо в результате одиночества, скуки и нужды дошёл он до состояния такого отупения... Никогда ещё народ и духовенство не представали передо мной в таком безобразном свете; спрашиваешь себя, как и чем это кончится? Суждено ли им, подобно Навуходоносору, стать животными в полном смысле слова, или же произойдёт благоприятный кризис, ибо предоставленные самим себе пастыри и овцы с каждым годом становятся всё более отталкивающими...»

Всё, что Мари успела узнать в своём Овстуге, встало у неё перед глазами. Маленький гробик, который выносят из церкви, и пьяный поп, даже в скорбный час не стыдящийся своего скотского состояния... поп, сонно рыгающий за столом, и мальчонки, забившиеся в угол, пугливо склонившиеся над книжками, в которых они не разбирают слова... Богослужение в престольный праздник — и пьяная удаль, завершающаяся звериной жестокостью...

А непролазные бедность и нужда, рядом с которыми — алчные, сальные рыла губонинских подрядчиков-обирал?.. Перед кем отвести душу, кому поверить безысходную печаль? Тому же отцу Алексею, который хуже животного?.. Заколдованный круг, откуда многие не находят выхода, опускаются сами и тянут за собой в нравственную пропасть остальных...

Перо на мгновение зависает над бумагой и решительно выводит заключительные слова:

«Впрочем, может быть, это — особенность, присущая Брянскому уезду, и к тому же — «в Россию можно только верить...».

Совсем недавно написал Тютчев стихи, которые ещё не появились в печати:

Строчки, чеканные, как металл. В них и спрессованная слава веков, и взлёт к грядущему.

И в них — чувство родины, которое выражается не напоказ, а таится в святая святых...

Но человек, который создал эти стихи, ещё создал и её, свою дочь. Дочь, наделённую такого же склада умом, как у него самого. Пусть не той силы, но той же самой природы, склонной к беспощадному анализу. И ум этот не может, продолжая спор, начатый два года назад, здесь, в Овстуге, не спросить прямо: «в Россию можно только верить»?

Не часто обращалась Мари к отцу со своими жалобами. Не хотела тревожить бедами. К тому же она, столкнувшись с собственными несчастьями, решила оберегать от них близких. Но тут речь шла не о её личном горе. Потому она и отважилась написать отцу, в начале письма сразу же оговорив, что и её здоровье, и здоровье Николая Алексеевича сейчас хорошее и что в этом смысле опасений для тревог пока нет.

Ответ пришёл вскоре, в общем письме Эрнестине Фёдоровне и Мари:

«Обращаюсь теперь к тебе, моя милая Мари, чтобы поблагодарить тебя за письмо, несколько успокоившее и очень заинтересовавшее меня. Что касается моих опасений, которые могли бы быть устранены лишь личным присутствием, отсылаю тебя к тому, что я только что написал мама, умоляя тебя никогда ничего не скрывать от меня под предлогом оберегания моих нервов, не стоящих того, чтобы о них заботились, да к тому же ничто не могло бы лучше успокоить и наладить их, как полная уверенность в том, что я точно осведомлен...»