Юрий Когинов - Страсть тайная. Тютчев

Адмирал взял со стола рапорт Бирилёва и медленно разорвал лист вдоль, потом пополам.

— Не волен подписать как командир. Но ещё более — как человек, — заключил он аудиенцию.

И вот новый удар судьбы — гибель родного корабля.

Корабли, как и матросы, держатся до последнего. Но если пробоина ниже ватерлинии, если к ней уже не подвести пластырь, ничем её не залатать? Тогда остаётся одно: встретить судьбу без паники и малодушия. И лучше — уж сразу на дно, чтобы никто не видел искорёженной взрывом, содрогающейся в конвульсиях некогда надёжной, а теперь рваной брони.

Гордо, с сознанием выполненного долга, уходили когда-то на дно корабли Черноморского флота. Они предпочли небытие жалкой участи взятых на абордаж пленников. И это не было трусостью, а честным и необходимым исходом.

Так, или примерно так, размышлял о своей судьбе Бирилёв, сидя на веранде небольшого частного пансионата в Карлсбаде в июле 1870 года.

Около двух недель назад он приехал в этот курортный европейский городок вместе с Сергеем Петровичем Боткиным. Мари обрадовалась счастливой возможности отправить мужа для курса лечения карлсбадскими гейзерными водами хотя бы под временным, пусть даже в течение нескольких дней, присмотром Сергея Петровича. У Боткина были дела в Берлине, но он решил остановиться в Карлсбаде, чтобы попить целебной воды: стала пошаливать печень.

Сергей Петрович вышел на веранду свежий, порозовевший после холодного умывания и тоже присел к столу. Они заказали лёгкий завтрак.

— Многое в успехе лечения сейчас зависит от вас, Николай Алексеевич. — Сергей Петрович пытливо посмотрел в лицо Бирилёва, словно прочёл его мысли, — Гейзерные ванны, я заметил, существенно повлияли на ваше состояние, их надо продолжать. Но пользовать вас мне и моим коллегам предстоит ещё долго. Вы человек сильный, и я говорю вам об этом прямодушно.

Боткин более не скрывал ни от Бирилёва, ни от Марии Фёдоровны серьёзности заболевания. Теперь, после пяти лет почти сплошных приступов, тяжесть недуга всем была очевидной, и только осознанная борьба с болезнью могла её облегчить. Прямодушно же говорить об этом давало возможность испытанное мужество самого пациента и его самоотверженной жены.

— Я бы согласился пойти на всё, даже на самые крайние меры, — неожиданно сказал Бирилёв, отставляя чашечку недопитого кофе.

— Что вы имеете в виду? — отозвался Сергей Петрович. — Хирургическое вмешательство? Но как найти травмированный участок мозга? Где тот сосудик, который был повреждён много лет назад, отчаянно сопротивлялся, а потом сдался? И самое главное: операций на человеческом мозге ещё никто не делал.

— А если мы с вами положим начало? Я — как первый пациент, вы — первый исцелитель?

— Простите, Николай Алексеевич, но после ампутации головы ещё никто не жил.

В глазах Бирилёва вспыхнула усмешка, но тут же погасла.

— Что ж, видно, голова для того и дана человеку, чтобы он, в самом последнем и крайнем случае, мог ею за всё заплатить...

Вместилище радости, счастья и мужества — сердце. Наверное, это так. Но совесть живёт в голове. Бирилёву показалось, что к этому убеждению он пришёл окончательно, и потому, высказывая свои мысли будто бы в виде шутки, он говорил о своих убеждениях.

Наступало время решать, и он, человек мужества, спрашивал теперь не своё сердце, а разум: как быть? Сердце подсказывало: надо жить, жить во что бы то ни стало! Совести же необходимо было оставаться чистой до конца.

— Не возражаете, Николай Алексеевич, если мы немного погуляем? — предложил Боткин и встал из-за стола.

«Что же такое — человеческие страдания? Одна ли физическая боль или в первую очередь душевная рана? — подумал Боткин. — А если это всё вместе, то что мы, врачи, должны исцелять? Бирилёв знает, что его болезнь, вероятно, неизлечима. Но его не страшит даже худший её исход, мучает что-то иное, что, вероятно, уже выходит из области медицины. Вина перед женщиной, которую он невольно обрёк на несчастья? Но для Марии Фёдоровны ещё большим ударом может явиться потеря мужа. Нет, я не вправе уступать Николая Алексеевича ни его телесным, ни душевным мукам. Сражаться надо до конца! И именно теперь, когда существует общество попечения о раненых и больных воинах, когда задумана община».

По аккуратно проложенным аллеям меж домиков с островерхими розовыми черепичными крышами прогуливалась публика. Чопорно разодетые дамы шли под руку со скучающими и сонно оглядывающимися по сторонам мужьями. Изредка, встречая знакомых, гуляющие останавливались, изображали на лицах приятное удивление и затем важно шествовали дальше. «Водяная молодёжь», та, наоборот, вела себя шумно. Изысканно и пестро разодетые щёголи с тросточками в руках сновали взад и вперёд, ища нового приятного, но скорее всего полезного и выгодного для себя знакомства с кокетливыми дочками приезжих.

Публика собралась из самых различных уголков Европы. То и дело слышалась речь немецкая, французская, русская и даже английская.

Целебные воды привлекали тех, чьё расшатанное здоровье требовало основательной поправки. Но среди них не меньшую, если не большую, часть составили приезжающие для промывания собственных карманов. С утра до глубокой ночи в игорных залах вокруг зелёных столов теснились фигуры с тупым и хищным выражением на помятых лицах, слышался звон жадно загребаемых золотых монет. Естественно, что делали ставки в большинстве те, у кого и впрямь от банкнот пухли кошельки.

Плавные, размеренно движущиеся круги фланирующих неожиданно смялись, здесь и там завихрились в толпе людские воронки, и разнеслись выкрики мальчишек-газетчиков:

— Свежие депеши! Свежие депеши! Началась война между Францией и Пруссией...

Николай Алексеевич сбежал с веранды и, сунув монету одному из мальчишек, развернул газету.

— Началось, — сказал он, возвращаясь к Боткину. — На смену дипломатам выкатились пушки.

— Жаль людей. Столько окажется опять напрасных и никому не нужных жертв, — отозвался Сергей Петрович и, даже не взглянув на газету, углубился в извлечённый из глубокого кармана пиджака медицинский журнал.

Хлопнула дверь веранды, соединяющая её с пансионом, и тут же послышался знакомый голос:

— Господи, как нелегко оказалось вас отыскать в этом беспокойном, не умеющем и дня прожить без крови мире!

На пороге стоял Тютчев. Его волосы сбились, дорожный сюртук выглядел изрядно помятым и пропылённым. Бирилёв и Боткин кинулись к Фёдору Ивановичу.

— Прямо со станции? И откуда — из Петербурга, из Москвы? Ну, что там, как?.. — закидали они вопросами гостя.

— Из дому... То есть нет — из Варшавы... Из Берлина... А здесь, в Карлсбаде, с раннего утра... Да, слышали весть? Опять великая резня народов, оргия крови, постыдный публичный опыт людоедства!