Юрий Когинов - Страсть тайная. Тютчев

Увы, но сердцу, как говорится, не прикажешь... Вскоре и сам Толстой критически отнёсся к предмету своего влечения: «Прекрасная девушка К. слишком оранжерейное растение, слишком воспитана на «безобязательном наслаждении», чтобы не только разделять, но и сочувствовать моим трудам. Она привыкла печь моральные конфетки, а я вожусь с землёй, с навозом. Ей это грубо и чуждо, как для меня чужды и ничтожны стали моральные конфетки».

Мы знаем с вами младшую сестру Катю, и моё перо, признаюсь, так и хочет вывести некую параллель: вот, дескать, Мари и вот — другая... Но оставим право рассудить самому Толстому. У него ведь свои резоны, свой идеал той, которую он хотел бы назвать женой. В ту пору он признается, какой бы хотел видеть свою жену, какой тип женщины предпочитает: «Я воображаю её в виде маленького Провидения для крестьян, как она в каком-нибудь попелиновом платье, с своей чёрной головкой будет ходить к ним в избы и каждый день ворочаться с сознанием, что она сделала доброе дело, и просыпаться ночью с довольством собой и желанием, чтобы поскорее рассвело, чтобы опять жить и делать добро...»

И всё-таки не слушается моё перо, заставляет остановиться на этих толстовских словах, ищет, само ищет некую параллель! Так ему, перу моему, хотелось бы снова вывести картину, уже знакомую с первых страниц этой книги, когда Мари заходит в деревенскую избу, живёт мыслью творить и творить добро... Но я уже ранее предупреждал: сложны, неоднозначны линии поведения моих героев, не ординарные они личности, чтобы всё сразу в них ухватить и прояснить.

Пройдёт время. И как у Мари был свой Овстут, окажется у Екатерины Тютчевой и своя привязанность, своя маленькая родина, которая заставит всецело проявить энергию и ту же деятельную доброту по отношению к народу. Да, я не оговорился: та самая «оранжерейная» Катя много сделает для крестьян у себя в имении Варварино Владимирской губернии. Там она построит школу и амбулаторию, напишет и издаст несколько книжек для деревенских детей. В 1882 году, когда её не станет, в посвящённом ей некрологе, опубликованном в «Русском архиве», будет сказано: «Основательное, многостороннее образование, при полном отсутствии педантизма, живая прелесть ума, крепкого и цельного, но в то же время изящно-женского, сообщали необыкновенную привлекательность её беседе. Лучшие произведения всех веков и образованных народов были ей близко знакомы, и предметы политики, словесности, истории, богословия занимали её постоянно».

Вот ведь как — хоть разворачивайся назад и строй повествование вокруг другой тютчевской дочери! Но у нас с вами иная цель, а отступление к Екатерине Фёдоровне — только ещё одно немаловажное подтверждение того первородного тютчевского начала, которое могуче, но в то же время по-особенному проявилось в каждой из его дочерей.

Впрочем, в вагоне поезда, спешащего к Москве, нас ожидают Тютчев и Толстой. Льву Николаевичу через четыре станции, в Туле, выходить. Он едет домой, в Ясную Поляну, от своего приятеля Афанасия Афанасьевича Фета, у которого был в гостях. И его стихи он ценит, но признается не раз: Фет так не может, как Тютчев...

Войдя в вагон, Толстой легко забросил на полку нехитрый саквояж и сел напротив Тютчева.

От загорелого лица, ладной фигуры сорокатрёхлетнего знаменитого писателя веяло здоровьем и, казалось, запахом земли и степных трав. Об этом и сказал ему тонкий и наблюдательный Тютчев.

— Как кстати вы угадали: не далее как две недели назад я воротился из самарских степей, — сказал Толстой. — Неудобства тамошней простой жизни, ручаюсь, Фёдор Иванович, привели бы в ужас ваше петербургское аристократическое сердце... Ни кроватей, ни посуды, ни белого хлеба, ни ложек. Только юрты и, сколько хватает глаз, — одна голая степь. Но неудобства эти мне нисколько не показались неприятными. Напротив, я сам в некотором роде стал там кочевником и охотником и, представьте, возвратился совершенно здоровым и физически и нравственно.

— Натурально, Лев Николаевич, такое не для меня, — улыбнулся Тютчев и стал с любопытством расспрашивать подробности о быте кочевников степей, поинтересовался о целях поездки туда Толстого. — Прикупил немного земли. Я ведь не бросаю своего увлечения хозяйством: сам пашу, развожу скот, — объяснил Толстой. — Однако поехал в степь и по другой надобности — лечиться. Кумыс — чудодейственное средство. Представьте, даже в Ясную с собой уговорил приехать башкирскую семью вместе с табуном кобыл. И теперь пью по утрам свежий целебный напиток...

Тут же в памяти Фёдора Ивановича нарисовалась юрта в распадке Овстуженки, силуэты стройных, невиданной масти лошадей и белая, пенистая влага в стакане, стоящем на столе перед Мари.

«Немыслимое, неправдоподобное совпадение!» — произнёс про себя Тютчев и поведал Льву Николаевичу о болезни Мари. И сам не заметил, как откровенно высказал всё о её судьбе и о своей отцовской тревоге. И пока говорил, в глазах стоял вопрос, обращённый к Толстому: поможет ли лечение? Лев Николаевич ещё раз подтвердил воздействие кумыса и, как мог, утешил Фёдора Ивановича. Упомянул кстати, что знал когда-то Бирилёва, восхищался его геройством. И увлечение Мари школой оказалось близким собеседнику:

— Представьте, я теперь сам забросил все свои писания и занимаюсь только составлением «Азбуки» для детей.

— И это вы, автор «Войны и мира»? — изумился Тютчев.

Толстой откинулся на спинку дивана, близоруко прищурился, обдумывая свою мысль, и пояснил:

— Убеждение моё очень простое. Когда я сажусь за перо, я не могу писать с увлечением для господ. Их ничем не прошибёшь. У них и философия, и эстетика, которыми они, как латами, защищены от всякой истины. А если подумаю, что пишу для Афанасиев и для Данил, для их детей, то делается бодрость и хочется продолжать дальше. Отсюда и моё увлечение «Азбукой». Я составляю для неё рассказы, в которых всё просто и ясно: добро — так добро, подлость — так подлость, и её надо изобличить без всяких оправданий и ухищрений.

— Конечно, — как-то механически согласился Тютчев, — каждому из нас надобно иметь свои убеждения. Без них и не стоит жить. Но поверьте, — вдруг оживился он. — Для вашего таланта этого мало — школа и азбука. Вы обязаны показывать людям все сложности мира, а не сводить их к притчам. Впрочем, я вам не судья, как, наверное, и вы мне. Убеждения окрепнут или, наоборот, заменятся новыми, если человек чувствует и мыслит. Хуже, когда существуют люди, лишённые всякого убеждения. И представьте, те люди, которые находятся на самом верху, правят Россией... К этому я ещё раз невольно пришёл совсем недавно, сидя в Петербурге на так называемом Нечаевском процессе. Должно быть, наслышаны о нём через газеты?..