Юрий Когинов - Страсть тайная. Тютчев

— Эти цветы — для вас, — вдруг услышал он голос женщины, который никак не был похож на голос жены. — Эти цветы тебе, Теодор.

Комната была наполнена светом, но глаза почти ничего не смогли различить. Лишь имя «Теодор» заставило вздрогнуть:

— Так, значит, это ты, Нелли? Выходит, мы снова встретились и я, как и обещал, вновь соединился с тобою, — с испугом произнёс он.

— Я — не Элеонора. Разве вы... разве ты забыл, что Теодором впервые стала звать тебя не первая твоя жена, а та, которая могла бы сама стать ею, сложись по-иному наши с тобою судьбы.

Только теперь Тютчев узнал её голос, но слёзы, выступившие из глаз, окончательно помешали разглядеть гостью, которую никак не ожидал увидеть у своего одра.

— Амалия! Радость моя и самая первая моя любовь! Ты ли?

— Это я, мой милый друг. Та из нашего с тобою золотого времени, о котором так часто ты мне писал.

Он протянул к ней правую, способную пошевелиться руку, и Амалия Максимилиановна Крюденер пожала её с тем чувством, которое он помнил с той, первой их встречи.

«Господи, когда же это было — неужто и правда почти пятьдесят лет назад?» — припомнил Тютчев свои давние стихи, посвящённые Амалии. И тут же в памяти возникло другое стихотворение, также обращённое к той, что сидела сейчас перед ним.

— Ты не забыл, ты помнишь всё, — благодарно произнесла она и вновь пожала его руку. — Спасибо тебе. А ведь прошла такая большая жизнь — и у тебя, и у меня. Хотя мне, женщине, и не стоило бы говорить о прожитых годах, выдавая свой возраст. Но ты знаешь, сколько мне на самом деле и какую жизнь прожила я.

Александр Сергеевич Крюденер скончался тому уже ровно двадцать лет назад. Теперь Амалия — графиня Адлерберг. Муж моложе её. Ему, блестящему генералу, уготована завидная карьера. Но счастлива ли она в той мере, в какой бы ей этого хотелось? Вернее, как её божественная красота и её ангельская душа того заслуживают.

Все годы, что Амалия была вместе с бароном Крюденером, Тютчев почему-то подозревал, что ей чего-то не хватает, что она должна была получить от жизни значительно больше, чем имела.

Летом 1870 года они случайно встретились в Карлсбаде. Амалия была, как всегда, очаровательна. Может быть, тому причиной был находившийся при ней новый её муж — юный, стройный красавец генерал? А может, потому, что сам Фёдор Иванович уже тогда ощутил себя развалиною, которую обступили болезни, из-за которых он и приехал на модный европейский курорт? Но как бы то ни было, он вдруг почувствовал такой необыкновенный прилив сил, что, возвратившись после их встречи к себе в гостиничный номер, тут же присел к столу и взял в руку перо. Стихи полились просто и естественно, словно это была запись в дневнике:

Тогда стояла поздняя осень. И потому в стихах возникло такое сравнение:

Сейчас он смотрел на неё вновь с тем же упоением, словно тот сон длился и теперь. Но теперь виной тому было не просто волнение — отказывало зрение. Однако память не могла подвести: Амалия была вновь перед ним такою же, как и пятьдесят лет назад, во дни их пламенной любви.

Амалия раскрыла сумочку и бережно извлекла из неё листок со стихами.

— Вот строки, написанные тобою тогда, в Карлсбаде. Я храню их как величайшую драгоценность, нет — как святыню. Ты, именно ты, Теодор, сделал меня счастливой, посвятив мне эти восхитительные стихи. И потому я не знаю на всей земле ни одной другой женщины, которая была бы счастлива, как я.

И она, склонившись к нему, нежно его поцеловала.

— О, ты не знаешь, моя милая Амалия, что ты совершила своим приходом ко мне! В твоём лице прошлое лучших моих лет явилось дать мне прощальный поцелуй. Значит, я не напрасно прожил такую длинную жизнь. Время золотое было подарено мне в начале и, получается, в самом конце моего бытия. А может ли быть что-либо значительнее такого дара?

Теперь, что ни утро, на его, казалось, одеревеневших губах появлялась лёгкая блуждающая улыбка.

«Да, это она, Амалия, вдохнула в меня и силы, и надежду. И принесла мне ощущение счастья, — говорил с собою Тютчев, — Однако не того счастья, о котором я, уже недвижимый, почти с погасшим зрением и затруднённою речью, теперь мог бы мечтать. К счастью в общепринятом смысле, видит Бог, я никогда не стремился. Прав был Жуковский: в жизни много прекрасного и кроме счастья. И один из этих даров, что Господь даёт человеку, — любовь. И она, любовь, всегда была тем, к чему я стремился всею своею душою. Любовь была моей страстью. Страстью тайной, страстью самой всемогущей. Разве не я когда-то написал об этом чувстве, способном преобразить всё вокруг и сделать явью мечту?

Тайная страсть... — вновь повторил он про себя. — Не она ли начало всему? И не она ли даёт мне и теперь силы, чтобы продолжать жить? Любовь — вот смысл жизни. А более у меня ничего не было и нет. Ничего, кроме любви! И жаль, что когда я умру, умрёт и моё ощущение самого главного в моей жизни — ощущение животворящей любви. Но разве мои стихи, свидетельство моей любви, сами не были рождены этой любовью — любовью к чуду природы — женщине, к жизни, наконец, любовью к отечеству? И разве она, поэзия, сама не была моею такою же сильной и тайной страстью?»

Тютчев вдруг изумился этой неожиданно пришедшей к нему мысли.

«Только однажды вырвалось у меня это признание в разговоре с Жуковским: «Я более всего любил в мире отечество и поэзию...» Во все другие минуты любовь к стихам и впрямь оставалась моею тайной, которую я всеми силами скрывал. Да, прятал от чужих глаз и ушей, как скрывают и хранят любовь к женщине. «Мысль изречённая есть ложь...» — когда-то я сказал в стихах. Теперь я могу признаться себе, что боялся отпустить от себя то, что слагалось в моей душе, потому что, отдалившись от меня, слова перестали бы в глазах других содержать те самые чувства, которые я в них вложил. Теперь же как — как стихам без меня? «Нам не дано предугадать, как слово наше отзовётся»... «Так вот теперь мне бы хотелось одного: знать, останутся ли жить уже без меня мои стихи. Не окажется ли тщетной, растраченной по-пустому эта моя страсть тайная?»