Юрий Когинов - Страсть тайная. Тютчев

На лице Ивана Сергеевича появилась лукавая ухмылка.

— Да вы, любезнейший Пётр Андреевич, не один вечер провели в обществе сего изумительного человека, будучи в своё время в германском городе Минихе. Вспоминаете?

— Постой, постой, князь Иван! Не дури мне голову. Ни с какими стихотворцами я там, видит Бог, не встречался. Да и сам посуди: коли бы среди русских знакомцев там объявился кто из сочинителей стихов, разве бы я первым не открыл его?

Голос Петра Андреевича звучал твёрдо, как всегда привык говорить сей муж, в любом случае убеждённый в своей правоте. Но вдруг серьёзное выражение его лица сменилось на смущённое.

— Погоди-ка, Иван Сергеевич! А не Фёдора ли Тютчева тетрадку ты нам привёз? Только как же такое может быть? О чём мы с Фёдором Ивановичем только не переговорили за неё дни, что я жил в Мюнхене, а вот поэзии ни разу не коснулись! И, представь, не только о его стихах не возникала речь — вообще сей предмет никак не затронули. Так не томи душу: он?

— Он самый, — радостно произнёс гость. — Вы, Пётр Андреевич, и вы, Василий Андреевич, не поверите, каких трудов стоило мне обзавестись его стихами! Не иначе как бумагомаранием он свои пиесы и не называл. А ведь кое-что уже и печаталось здесь, в наших журналах.

Теперь настала очередь удивиться Жуковскому:

— Я знал Тютчева ещё мальчиком. И вот он — уже взрослый и, оказывается, поэт. Да какой блестящей одарённости!

Василий Андреевич вновь взял со стола тетрадку и, отыскав в ней уже отмеченные им выражения, стал с восторгом их зачитывать вслух.

— Ах, какая прелесть, какая прелесть! — не уставал он повторять несколько раз кряду. — Нет, сие непременно следует сделать достоянием читателей! Как ты, Пётр Андреевич, полагаешь, кому бы сии пиесы отдать?

— Кому? — повторил Вяземский и произнёс, как припечатал: — Да Пушкину! Бьюсь об заклад, что Александр пять или шесть стихотворений непременнейшим образом тиснет в своём «Современнике». А это, брат, не «Галатея» или «Урания», где как появились, так там же и почили тютчевские творения. Пушкинская марка — это ого-го!

— Да, сие, как бы сказали англичане, паблисити, иначе публичное благословение, — поддержал Жуковский. — Да и Александру в его нынешнем положении подкрепа. Только и слышишь повсюду: поэзия умерла, даже сам-де Пушкин исписался. А тух нате — стихи, да ещё высшей пробы!

В октябре 1836 года в Петербурге вышел из печати третий том «Современника», в котором под общим заглавием «Стихи, присланные из Германии», было опубликовано шестнадцать стихотворений Тютчева.

А следом за третьим, в конце того же года, появился и четвёртый том журнала ещё с восемью тютчевскими стихотворениями.

Таким образом, не пять или шесть — Пушкин отобрал и напечатал целых двадцать четыре стихотворения.

А жизнь Тютчева по-прежнему так и не складывалась. Санкт-Петербург, холодный и далёкий Санкт-Петербург молчал в ответ на все просьбы сначала одного, затем и второго своего посланника в Мюнхене обратить внимание на одарённого чиновника и озаботиться о достойном его способностей продвижении по службе.

Не дождавшись ответа на предыдущее своё послание, князь Григорий Иванович Гагарин отправил в начале мая 1836 года вице-канцлеру и министру иностранных дел Нессельроде новую челобитную:

«Граф, это письмо будет вручено вашему превосходительству бароном Крюденером, который слишком хорошо зарекомендовал себя сам, чтобы мне была надобность говорить вам о нём что бы то ни было. Но умоляю вас, граф, уделите самое благосклонное внимание всему, что он будет говорить вам о г-не Тютчеве, о его злополучии, о его отчаянном положении и о самой настоятельной необходимости его из этого положения вывести. При способностях весьма замечательных, при уме выдающемся и в высшей степени просвещённом, г-н Тютчев не в состоянии ныне исполнять обязанность секретаря миссии по причине того пагубно-ложного положения, в которое он поставлен роковым браком. Во имя христианского милосердия умоляю ваше превосходительство извлечь его отсюда, а это может быть сделано лишь при условии предоставления ему денежного пособия в 1000 рублей для уплаты долгов: это было бы счастие для него и для меня... от Тютчева уже нечего ожидать».

Всё сплелось в тугой узел, который, казалось, уже не развязать, а только разрубить, — и словно заговорённая кем-то свыше служебная карьера, и после трагедии с женой невыносимость дальнейшего пребывания в Мюнхене.

«Вице-канцлер хуже тестя Иакова, — объясняя сложившееся положение, писал Тютчев своему другу, младшему Гагарину, — Тот, по крайней мере, заставил своего зятя работать только семь лет, чтобы получить Лию, для меня срок был удвоен. Они правы, в конце концов. Так как я никогда не относился к службе серьёзно, — справедливо, чтобы служба также смеялась надо мной. Пока положение моё становится всё более и более фальшивым... Я не могу помышлять о возвращении в Россию по той простой и превосходной причине, что мне не на что будет там существовать, с другой стороны, у меня нет ни малейшего разумного повода упорно держаться службы, которая ничего не обещает мне в будущем. Боюсь, как бы недавнее злосчастное происшествие также не способствовало ухудшению моего положения. В Петербурге могут вообразить, что перемещением меня из Мюнхена они окажут мне очень большую услугу, но это вполне ошибочно. Я охотно покинул бы его при условии действительного повышения, иначе...»

Одно могло заставить забыть о тревогах — хотя бы на короткое время оказаться в России. Но где взять денег, чтобы отправиться туда со всею семьёю?

Без ощущения своей вины перед Элеонорой, без мучительного содрогания при виде того, как она страдает, Тютчев не мог смотреть на свою жену. Но, в отличие от мужа, сама жена принялась действовать решительно. Её боль обернулась деятельностью. Она знала, что только родители мужа будут способны протянуть им руку помощи — сочувственной, но в первую очередь и материальной.

«Любезная маменька, в вашем письме есть слова, которые заставили биться моё сердце и вызвали слёзы на моих глазах, — написала Элеонора Екатерине Львовне, как только получила от неё письмо, что они, родители, готовы выслать деньги, чтобы только увидеть у себя дорогих и милых Фёдора и Нелли с их крошками-дочерьми. — Неужели это возможно — чтобы этой зимой мы все соединились в Петербурге?.. Признаюсь, именно теперь эта возможность привлекает меня более чем когда-либо. Не знаю, что тому причиной — тяжёлые дни, которые я провела в Мюнхене, или всё то неприятное и ложное, что заключено в положении Теодора, но пребывание в этом городе мучительно-тягостно мне, и я живу лишь надеждой на то, что так или иначе всё должно измениться...»