Юрий Когинов - Страсть тайная. Тютчев

«Мюнхен. 18/30 декабря 1842

...Я уже сообщал вам в моём последнем письме о своём решении поместить в Мюнхенский институт двух моих девочек, Дарью и Китти. Они поступили туда 1-го октября, и теперь, когда преодолели трудное для новичков время, очень довольны своим новым положением. Мы навещаем их по воскресеньям, ибо устав института, за редкими исключениями, воспрещает воспитанницам выходить из учебного заведения. Однако ж намедни, в Николин день, по окончании греческой обедни я взял их к себе. Что до маленькой Мари, могу без хвастовства сказать, что это очень милый ребёнок. Таково же мнение и Николушки, который весьма нежен с ней и становится даже любезным, чтобы ей понравиться. Но у меня едва хватает духу рассказывать вам про свою домашнюю жизнь, когда я подумаю о своенравии рока, обосновавшего её так далеко от вас и в мире столь для вас чуждом. Вот что является для меня предметом постоянных сожалений, вот в чём разлад в моей судьбе, который я тягостно ощущаю каждую минуту своей жизни и который примешивает горечь даже к моему счастью...»

«Мюнхен. 18/30 марта 1843

...Через четыре или пять недель, т. е. в первых числах мая месяца нового стиля, мы с братом рассчитываем пуститься в путь. Я б уехал даже раньше, если бы не прибытие великой княгини Марии Николаевны, которую ожидают здесь в будущем месяце и которую досадно было бы не повидать. В своё время она очень благожелательно отнеслась и ко мне, и к моим детям, а позже мне стало известно, что даже в Петербурге она с большой благосклонностью отзывалась обо мне. Сверх того недели через две я ожидаю Мальтицев, которые должны привезти мне Анну; она настоятельно требует, чтобы я поместил её в институт, дабы находиться поближе ко мне и быть вместе с сёстрами. После некоторого колебания я, по совету самих Мальтицев, уступил её желанию... Теперь, любезнейшие папенька и маменька, мне надобно знать, где я вас застану? Должен вам сказать, что был бы очень рад, если бы вы могли решиться месяца на два продлить своё пребывание в Москве... Для меня подобная договорённость имела бы много преимуществ, из коих самым важным была бы возможность больше времени провести с вами. В таком случае я поеду через Петербург, где по приезде остановлюсь всего на несколько дней, ровно настолько, сколько потребуется для того, чтобы нащупать почву, а главное, явиться к тем лицам, кому мне надлежит показаться. Сделав это, я смогу с полным душевным спокойствием весь отдаться счастью свидеться с вами и некоторое время пожить у вас. Да, для меня будет большим счастьем увидеться с вами после пятилетней разлуки, исполненной стольких событий, среди коих были такие жестокие.

Немалым также удовольствием будет для меня попасть в Москву, я не был в ней 18 лет, и мне будет приятно найти кое-какие жалкие остатки молодости, уже столь отдалённой. Не подлежит сомнению, что, будь я ещё на этой исходной точке, я совсем иначе устроил бы свою судьбу, — но кто не говорит того же о своей.

Хоть я и не привык жить в России, но думаю, что невозможно быть более привязанным к своей стране, нежели я, более постоянно озабоченным тем, что до неё относится. И я заранее радуюсь тому, что снова окажусь там...»

— Итак, милейший мой Тютчев, вы категорически отказываетесь от моего приглашения?

Рыжий кок на голове князя Вяземского вызывающе качнулся, как петушиный гребень.

— Я бы с превеликим удовольствием, князь Пётр Андреевич, но истекают последние дни моего пребывания в Петербурге. А их я обещал провести у Крюденеров.

— Ну, куда моим чарам и даже чарам княгини Веры Фёдоровны супротив одного лишь волоокого взгляда сей божественной Амалии, или как ещё её у нас величают — сестры Венеры Медицейской! — Рыжий хохолок опять задиристо колыхнулся. — А ежели без шуток, я завидую вам: столько лет при вашем, скажу прямо, переменчивом характере, хранить верность сей прекраснейшей даме. Меж тем не обольщайтесь, мой друг, здесь у вас может оказаться соперник.

Тютчев взял Вяземского под руку и шепнул ему на ушко, состроив при этом нарочито лукавую мину:

— Я знаю, на кого вы намекаете. Баварский король Людвиг Первый заказал для своих покоев живописный портрет Крюденерши. Здесь же, в опочивальне Зимнего, она предстаёт-де нередко в своём натуральном естестве.

— Так вы в курсе? — поддержал заговорщический тон Вяземский.

— А кто ж в Петербурге об этом не осведомлен! Стоило мне нынче объявиться, как мне сей новостью прожужжали все уши. Но, может быть, до вас, князь, не дошла самая последняя? Моя пассия, говорят, перешла теперь из спальни императора в спальню Бенкендорфа. Каково?

Вяземский даже не пытался удержать смеха. Напротив, он дал себе волю нахохотаться так, что даже слёзы брызнули из глаз, и он, забыв о приличии, растёр их кулаком.

— Держу пари: сие вам поведала наша первая в свете сплетница — цыганка Россет. Вот уж из кого, как из рога изобилия, сыплются всевозможные небылицы. Зная её страсть к пересудам, Пушкин как-то подарил ей альбом, попросив её непременно вести дневник. И сам озаглавил его — «Исторические записки Смирновой-Россет». Готов чем угодно поклясться: в том дневнике такие альковные дела, что нам с вами, двум записным остроумцам, как ни стараться, ничего похожего не выдумать! Однако о «сопернике» всё ж советую помнить. В вашем положении запросто можно не то чтобы поправить дела, но как бы их более не усложнить. Сплетницы и сплетники и до самого высочайшего уха способны донести такое, что вам и не снилось. Ну, ни пуха!..

Более двадцати лет минуло с той поры, когда они, чистые и юные, изведали свою первую любовь. Чего только не случилось за эти годы, какие невзгоды и бури не пронеслись над головою Фёдора Ивановича, а те встречи жили в его душе, как самые яркие воспоминания.

Жизнь залечила рану, нанесённую разлукой. И друг, неожиданно ставший её мужем, на самом деле не перестал быть его другом. А между когда-то влюблённым в неё юношей, тогда тоже почти мальчиком, и ею не только не порвались, но укрепились настоящие дружеские связи.