Юрий Когинов - Страсть тайная. Тютчев

Вспомнил генерал семейный совет в московском доме Тютчевых и то, как начал свой разговор с кузиной о военном поприще для Фёдора. Что ж, дипломатическая карьера для него в германских краях — та же солдатская доля: стоять на страже и строгой охране государственных интересов России.

Вот сей разговор граф Остерман-Толстой и стремился теперь, по дороге в баварский город Мюнхен, неназойливо, а как бы промеж других дел вести со своим молодым спутником.

— Красиво? — отодвигал Александр Иванович шторки на окне и кивал на мелькавшие за окном кареты картины. — Слов нет, чисто, аккуратно всё. Не как, прости Господи, в иных наших местах. Но одно не след забывать: в сём нынешнем благополучии — и наша доля. Кто может поручиться, какая судьба могла постичь сии благословенные края, не положи мы, русские, конец Бонапартову тиранству. Мальцом ты был, когда увозили тебя из Москвы, в которую должны были вступить вражеские полчища.

Да, так и было — в ярославские края спешно тогда уезжала из Белокаменной тютчевская семья. Фёдору было девять лет. Но память сохранила картины всеобщей народной беды и их собственного семейного горя. Там, в ярославской земле, в то лихолетье остался в могиле и его меньшой братец.

— Древние говорили: чтобы жить в мире, надо помнить войну. У меня она вот, всегда в моей памяти, — повёл Александр Иванович безруким плечом. — Я о тех, кто идёт за нами следом. Теперь в ваших руках судьба и будущее России. Сбережёте её — останутся в истории ваши имена. Как, к слову сказать, сохранятся и наши.

Взгляд Фёдора был переменчив: то понимающе согласный, то вдруг углубляющийся в себя.

«Н-да, молодо-зелено, — всматриваясь в лицо племяша, отмечал про себя заслуженный генерал, — Разве я сам когда-то был другим? Мудрость, она приходит с годами. Стоит ли требовать от юнца, чтобы в точности следовал моим старческим рассуждениям? Однако главное всё же следует в душу его заронить. Сие — на будущее. Когда-нибудь в нём прорежется. Сквозь утехи и удовольствия молодой, кипучей жизни вдруг возникнет: смысл человеческого существования — любовь к отечеству и служение ему. Теперь же пред ним новая жизнь. Пусть окунётся в неё, пусть познает её до конца...»

Русский посланник в Мюнхене граф Воронцов-Дашков весьма любезно встретил вновь прибывшего молодого чиновника.

— Надеюсь, граф Александр Иванович вас предупредил, что должность, кою вы станете занимать, — сверхштатная. Впрочем, и дел у вас будет не так уж много. По крайней мере, на первых порах. Однако я постараюсь сделать так, чтобы ваше пребывание в миссии оказалось для вас полезным. Иначе говоря, чтобы вы не зря потеряли время, столь драгоценное в вашем возрасте.

В таком невероятном далеке оказался вдруг отчий дом, что иногда казалось: а была ли в самом деле в его жизни Москва? И если бы не частые письма, приходившие оттуда от маменьки и папеньки, наверное, однажды и не вспомнилось бы Феденьке, откуда он родом. Но такой вывод, несомненно, преувеличение.

Недели и месяцы, что прошли здесь, в немецком городе Мюнхене — прав был граф Остерман-Толстой, — и впрямь сделали из молодого сверхштатного чиновника русской миссии, хотя бы наружно, чистого европейца. Но внутри-то, внутри себя сохранил Фёдор Тютчев то, что одно и отличало русского человека от любого иноземца, — русский характер и русскую душу.

Меж тем если серьёзно говорить, то и здесь, в Мюнхене, даже в образе его жизни многое напоминало домашнее московское житьё. И хранителем его был Николай Афанасьевич Хлопов, старый гувернёр, или, как принято в дворянских семьях, дядька. Был он из вольноотпущенных, определён в услужение к молодому барину, когда тому было лет пять.

Фёдор очень привязался к своему воспитателю, только с ним и выходил на прогулки и даже вовлекал в свои детские игры, в которых Афанасьич охотно участвовал. Посему, отправляя сына за границу, маменька не могла поступить иначе, как только доверив его присмотру и заботам старого и всем сердцем преданного семье воспитателя.

В Мюнхене, когда они поселились в немецкой квартире, Афанасьич устроил в ней свой уголок на русский манер. Комнатку обвесил иконами, возжёг лампадку, и получилось ни дать ни взять как в каком-нибудь московском приходе Николы на Курьих Ножках или в Сапожках. И конечно, на столе почти в любое время суток пыхтящий, сияющий медными боками, пузатый самовар. По утрам оладьи с мёдом, к обеду кулебяки, селянки разные и всё такое прочее, принятое в российских хлебосольных домах.

А уж по воскресным дням Афанасьич с утра накрывал стол в предвкушении гостей из посольства. И Феденька оказывался в весёлой и непринуждённой компании соотечественников. А самому Афанасьичу доставляло удовольствие перекинуться словом-другим с соплеменниками. Не всё ж, прости Господи, лопотать на чужом, басурманском языке, который, кстати говоря, грамотный и любознательный Афанасьич, как все одарённые русские люди, осваивал с завидным прилежанием и отменными успехами.

Почти постоянным гостем тютчевского очага был секретарь русской миссии Крюденер. По фамилии и происхождению немец, Александр Сергеевич тем не менее сердцем был человеком русским. И он, в каком-то смысле также недавно оторванный от отчего петербургского дома, находил особое душевное удовольствие, когда оказывался среди не только русских людей, что были ведь и на службе в посольстве, но в первую очередь среди предметов русского быта.

По возрасту барон Крюденер был лет на семь старше Фёдора, иначе говоря, подходил уже к тридцати годам, хотя ещё не был женат, в отличие от многих других посольских служащих. Сие как бы свободное положение, а главное — дружелюбный и открытый нрав старшего товарища с первых дней расположили к нему Фёдора. Именно благодаря Крюденеру, бывшему по сравнению с Тютчевым уже, можно сказать, старожилом в Мюнхене, юный сверхштатный атташе быстро освоился в новом городе — познакомился с его многочисленными достопримечательностями и завёл кое-какие нужные знакомства.

Однажды, на втором, кажется, году службы Тютчева, как и обычно в воскресный день, Александр Сергеевич заявился к нему рано поутру. Был он одет не то чтобы по-модному, но как-то не по-обычному строго, в меру надушен и в петличке сюртука — бутончик розы.

— Никак, под венец собрались, дорогой Александр Сергеевич? — встретил его в дверях Афанасьич.

— Типун тебе на язык, старый греховодник, — со смехом отозвался гость. — Не родилась ещё та невеста, которой я охотно вверил бы свою холостяцкую судьбу. А если откровенно говорить, твоя, Афанасьич, догадка не совсем далека от истины. Речь и в самом деле идёт о дамах, в чьё общество я с огромным удовольствием хочу ввести и твоего молодого барина. Теодор, ты уже на ногах?