Юрий Когинов - Страсть тайная. Тютчев

И опять напоказ всё, что внутри. Только уже не пассажиры привлекли внимание Мари, а сам экипаж. Снаружи — чёрный блестящий лак, а за окнами кареты богатая тёмно-синяя шёлковая материя, которой обшиты стенки, тонкие голубые шторы и широкая, из нежнейшей белой бараньей шерсти полость.

В людском водовороте прошаркала старая дама, закутанная в тёмный суконный плащ, за ней — дама помоложе в великолепном драповом бурнусе.

В пальто с енотовыми воротниками, будто близнецы, важно прошествовали два господина. И, точно дразня этих надутых, важных гусей, пропорхнули с хохотом мимо них две молоденькие девушки в шляпках с короткими вуалетками... Одежда — по всем сезонам. Её диктует не погода, а желание показать шик.

За каких-нибудь два месяца Мари освоилась с Ниццей. Кроме того, что она с мама почти каждый день ходила по магазинам за покупками, выезжала с Анной и Дарьей за город, Мари и одна исходила пешком многие улочки и переулки. То она забегала в траттории, чтобы заказать отцу что-нибудь очень вкусное на завтрак, то заглядывала в писчебумажные магазины, чтобы купить бумаги и конверты, для писем Диме и Ванюше, то накоротке навещала знакомых. И, вечно занятая делами, стремясь быстрее выполнить то, что ей было необходимо, она редко засматривалась по сторонам, совершенно не обращая внимания на тех, кто шёл ей навстречу или спешил, так же, как и она, рядом.

Теперь же Мари шла роскошным бульваром без всякой хозяйственной, деловой цели, и Ницца, наверное, впервые открывалась ей во всём картинном великолепии и блеске. Шаркали шаги по тротуарам, звенели подковы по булыжной мостовой, шелестели шины экипажей, и, как отдалённый, приглушённый шум морского прибоя, нёсся слитный гул голосов.

А рестораны и траттории зазывно сверкали стёклами окон, за которыми пили и ели, звонко хлопали пробки шампанского...

«Ницца — это с утра до вечера сплошной Невский проспект», — вспомнила Мари слова, сказанные как-то Полонским, которого судьба в поисках заработка заносила и в эти далёкие края. Не как литератора, а как гувернёра, домашнего учителя в семьях богатых русских людей, проводивших своё время за границей. Вот тогда и побывал в этих самых краях Полонский и так же, наверное, глядел, поражённый, на роскошь Ниццы, как смотрит сейчас вокруг Мари...

Боже, чем только не зазывает Ницца!

Вот магазины, магазины... Чего они только не предлагают, чем не заманивают... Выставлены напоказ в витринах шлафроки, креповые платья и платья цвета уходящего лета. Пестрят ярко-жёлтые, бежевые, зелёные, оранжевые английские перчатки из собачьей кожи. Колье, перстни, броши, кольца, цепочки нестерпимо ярко сверкают за стеклом...

Вот и лавочка, где всё для рукоделия — наборы шёлковых ниток, мотки шерсти на любой вкус. Давно задумывала: расшить английской гладью накидку для мамы, но где взять денег? Намедни разорилась в пух и прах, истратив на батист все деньги, подаренные отцом в первые дни его приезда.

Мари плотнее запахнула лёгкое синее бархатное пальто и пошла быстрее.

По новому стилю, который принят в Европе, — последний день ноября. Газеты сообщают: в Петербурге двадцать три градуса мороза. А здесь — ни зима, ни лето. То светит солнце, то вдруг набегут лохматые, тяжёлые тучи — и льёт как из ведра...

А как, должно быть, теперь прелестно в милом и дорогом Овстуге! Там давно уже белым-бело. Снег лежит меж деревьев в саду и парке горбатыми сугробами, переметены дороги, и все избы — приземистые, с соломенными крышами, словно в нахлобученных до бровей шапках, — стоят по пояс в снегу. В большом доме тепло, уютно. Трещат в печках и камине берёзовые поленья, занимаясь яркими языками пламени, вскипает, пузырится на них пенный дёготь. А ещё — чу! — какой-то скрип в дальнем углу... Не домовой ли бродит? Но ничего страшного — рассохлась половица...

Каждая комната, каждый закоулочек в доме знакомы Мари. Но в детстве самое любимое место для игр — чердак. Перенесла туда кукол, из ящичков и коробочек устроила им кроватки, столики и стулья — вот и маленькая квартирка.

У Димы и Ванюши наверху тоже заповедное место. Здесь у них голубятня. Стерегут они её пуще глаза, особенно оберегают от шкодливых котов. Однажды поймали толстого, жирного кота Ваську, который нашёл заповедный лаз на голубятню, и приговорили провести его сквозь строй, как проштрафившегося солдата. Ваня взял кота за передние лапы, а Дима — розгой по спине. Такой визг разнёсся по дому, что Мари в чём была, босиком — наверх. Еле отняла у братьев жертву...

Представила Мари и зимние вечера в Овстуге. Совсем девчонкой была, а хотела рукодельничать, как мама. Красиво всё выходило у мама́. Только рукоделье — работа, не само по себе всё получается. А терпения у Мари маловато. Сделает стежок — и к куклам. Мама отмерит десять саженок в клубке, завяжет петельку, и Мари, пока не дойдёт до неё, не встанет. Зато дождалась петельки, радость вдвойне: и дело сделано, и поиграть теперь можно всласть.

Играла Мари со сверстницами — крестьянскими девчонками, которые по праздникам сбегались чуть ли не со всего села. Зимой вместе катались со снежной горки, летом собирались в парке, в кукольной на чердаке. А в будние дни любила заглядывать к горничным. Сидят девушки, вышивают и поют. Так душевно получается у них и «Я вечор в лужках гуляла, грусть хотела разогнать», и «Сизокрылый голубок», и чувствительный романс, который они очень любили, — «Под вечер осенью ненастной»...

Когда же она снова увидит свой Овстуг, пройдёт по его полям и лугам, по родным Брянским лесам?.. Ой, скорее, скорее бы ушла из её жизни чужая и чопорная эта Ницца...

Впрочем, Мари и Анне и Дарье, а главное, самой себе дала слово перемениться. Вот сегодня она и идёт к графине Блудовой, чтобы рассеяться, повеселиться. Только что особенного может её там ожидать? Небось опять одни пустые разговоры, от которых и в Петербурге не знала, куда деваться. Ладно, присядет где-нибудь в уголок, будет заканчивать Дарье рубашку. Совестно признаться — наобещала, а работе и конца нет.

Колокольчик у двери звякнул слабо, приглушённо.

— Ах, это ты, дорогая Мари! — показалась в дверях сама хозяйка Антуанетта, или попросту Антонина Дмитриевна Блудова. — Намедни прихворнула немного, велела колоколец войлоком обернуть, чтобы не беспокоил. Да вот снять войлок забыли. Но я уже здорова, чувствую себя преотлично! Ну, проходи ж, проходи!..

Графиня Блудова, которой недавно исполнилось пятьдесят, выглядела довольно молодо, а энергичный характер делал её ещё более привлекательной. В Петербурге салон графини считался средоточием изысканной публики, как бы сказали сейчас, самой интеллектуальной, но на свой манер: в основном приверженцы всего истинно русского. Пошло это от отца, бывшего президента Академии наук, в молодости близкого к пушкинскому кругу. Но конечно, во многом успеху салона способствовала сама хозяйка — остроумная и общительная, постоянно заботящаяся о том, чтобы её гостям у неё было приятно.