Юрий Когинов - Страсть тайная. Тютчев

На крышке стола укреплена деревянная сетка с гнёздами для тарелок, стаканов и приборов. Но это не вся хитрость, чтобы поесть. Подносишь ложку, а её тут же выплёскивает. Следи, чтобы суп не пронести мимо рта. И стакан чаю не просто выпить — вся обольёшься, пока сделаешь глоток. Поэтому стакан оборачиваешь салфеткой и тогда уже не обваришь невзначай руку.

Нет, на море совсем нестрашно, даже увлекательно, если знаешь, как себя держать, что делать.

Вот Николенька, его никакой шторм не берёт. Ночь — на мостике, вернётся поутру, подремлет час-другой и снова наверх.

Намедни вернулся с вахты в шесть утра — бледный, чуть не валится с ног. Неужели случился приступ?

— Успокойся, голова почти не тревожит. Задержали дела, обнаружился пережог угля — больше, чем израсходовал флагман «Невский», и больше против показанного в журнале механиком. Значит, надо маневрировать парусами, а я все надежды — на машины. Но скажи, какой же это современный броненосный флот, если главная сила, как и в петровские времена, — парус? Надо скорее ставить на корабли современные, самые сильные машины! Я об этом ещё в Севастополе думал, когда гонялся в Синопском бою за английским фрегатом «Таиф». Вот уж близко, казалось, сейчас возьмём на абордаж, а «Таиф» уходит из-под самого носа!.. Приду в Кронштадт, обязательно засяду за докладную морскому министру. И Лесовский, и адмирал Бутаков, наш севастополец, так же мыслят...

В Петербурге Сергея Петровича Боткина знали повсюду — в богатых особняках и грязных, сырых подвалах, в Царском Селе и на фабричных окраинах. Доступный всем доктор делал чудеса. Казалось, не существовало такой болезни, которую он не сумел бы распознать и излечить.

Тонкая, основанная на множестве наблюдений диагностика являлась главной страстью Боткина ещё со студенческих лет. Теперь же он основал собственную клинику, где продолжал учиться сам, постоянно проверяя и пополняя свои знания, и обучал многочисленных последователей-врачей. Это были ежедневные упражнения по многу часов кряду — под стать обретению великими музыкантами виртуозного мастерства.

Но с тем же рвением, с каким Боткин занимался наукой, он посвящал себя и лечебной практике. После дневных занятий в клинике он с пяти до семи вечера совершал обход лежащих там больных. Затем ехал домой, обедал и уже в домашнем кабинете начинал приём, который, как правило, длился до одиннадцати. Из каждых пяти-шести приёмов на дому один или два обязательно были бесплатные — для тех, кто не имел лишнего гроша.

Как только Бирилёвы прибыли в Петербург, Мари упросила Анну свести её с Боткиным. Николай Алексеевич, ежедневно выезжавший в Кронштадт, к своему фрегату, занятый службой, откладывал визит. Однако Мари настояла, и они отправились в Царское Село, предупреждённые Анной о том, что Боткин должен там появиться. В то время официально он ещё не был лейб-медиком царской семьи, но тем не менее часто приглашался ко двору.

Врача в летней царской резиденции они не застали, хотя приезжали туда и на второй, и на третий день. Наконец решили отправиться к доктору на квартиру.

Возле большого дома у Пяти Углов толпился народ. Поднявшись на третий этаж, где находилась квартира Боткина, Бирилёвы доложили о себе и принялись терпеливо ждать. Надежд было мало — в регистрационной книге фамилиями пациентов была исписана не одна страница. Николай Алексеевич уже намерился встать, чтобы уйти, когда дверь кабинета распахнулась и на пороге появился Боткин — приземистый и широкий в плечах.

— Мария Фёдоровна, Николай Алексеевич, прошу! — пригласил он.

Бирилёвы вошли в просторную комнату, где всё сверкало белизной. Сергей Петрович предложил сесть, но сам остался на ногах. Было заметно, что Сергей Петрович обладает привычкой постоянно двигаться, не задерживаясь подолгу на одном месте.

— Ну-с... — Боткин что-то передвинул на столе, быстро просеменил к окну и наконец, сев рядом, поднёс по своей привычной манере к глазам, прикрытым очками, ещё и пенсне. — А я вас, милейший Николай Алексеевич, знаю. Помните: лето пятьдесят пятого года, Симферопольский госпиталь и вы после лёгкой контузии? Нет, я вас не лечил, я, извините, тогда в холерных бараках работал. Но слышал от коллег-врачей о вас и ещё подумал, как легко вы отделались от летального исхода. Картечная пуля — в самую голову! Не будь она на излёте, смерть неминуема... А ведь сколько раз с вами могло такое случиться! Наверное, вы сами не знаете, какие легенды о вашей храбрости ходили в Севастополе. Да вот вам реликвия тех лет...

Боткин проворно вскочил и, порывшись в ящике стола, вытащил завязанную тесёмками папку.

— Мои врачебные отчёты. Всё никак не приведу в систему, — пояснил он. — Но дело не в них. Смотрите. Узнаете себя на этом рисунке?

Сергей Петрович протянул литографический рисунок, на котором был изображён молодой, с весёлыми глазами офицер в лихо заломленной фуражке.

В альбомах мужа Мари уже видела этот портрет. Собственно, «Иллюстрированный листок», на странице которого был изображён Бирилёв, она запомнила с детства. Выпуски этого журнала продавались во время войны по всей России и, конечно, были в тютчевском доме. Издатель и главный художник журнала Тимм спешил показать читающей публике в Петербурге, Москве и других городах, какие они, русские герои, насмерть стоящие в осаждённом Севастополе. Тогда впервые появился в печати портрет адмирала Нахимова, зарисовки офицеров, матросов и солдат. И наверное, впервые запечатлел тогда художник сцены боев — не парадные, а обнажающие своей правдой все тяготы и ужасы войны.

Бирилёв перевернул страницы журнала и остановился на портрете Нахимова. Адмирал стоял на осаждённом бастионе — во весь рост, в профиль, в знаменитой «нахимовке» — фуражке с коротким, круто спущенным козырьком.

— Спасибо художнику за то, что оставил нам единственный прижизненный портрет Павла Степановича, — сказал Бирилёв. — Вот так он и погиб тогда — стоя во весь рост у амбразуры... А позировать наотрез отказывался: «Что я вам — дама, чтобы писать с меня портреты?» Наверное, художнику всё-таки удалось сделать набросок прямо на бастионе... Да и у нас разве была возможность сидеть перед художником? Вероятно, тоже где-то подсмотрел, что-то наспех набросал в альбомчике, а потом уже воспроизвёл, скорее по памяти.

— А в точности схвачены — и вы, и Нахимов, — сказал Боткин. — Ну, а ваши матросы, каковы, а!

С журнальной страницы смотрели на Бирилёва его орлы, его бесстрашные товарищи. Нос пуговкой, неказистый с виду квартирмейстер тридцатого флотского экипажа Пётр Кошка... Из этого же экипажа рослый боцман Аксений Рыбаков и матросы Фёдор Заика и Иван Димченко... С пушистыми бакенбардами на волевом лице унтер-офицер резервного батальона Волынского пехотного полка Афанасий Елисеев.