Валерий Есенков - Совесть. Гоголь

Мать Погодина, рачительная хозяйка, особенно, как все крестьянки, скупая на старости лет, в старом изношенном опрятном чепце, подозрительно поглядывала на него сверх огромных круглых очков в металлической тонкой оправе и громко скрипела в спину ему:

— Груша, а Груша, подай мне тёплый платок, напустил ветру тальянец, так страсть, да лишние свечи задуй.

Пробегая мимо неё, отчётливо слыша каждое слово, которые все предназначались на то, чтобы сберечь свечи, он откликался приветливо:

— Не сердись, старая, графин докончу, и баста!

Время от времени, устав изрядно, задыхаясь слегка, он вставал в дверях кабинета, со стен которого с величавой сумрачностью на него глядели старинные фолианты, собранные с редкостным прилежанием, назначенные для многих трудов. Едва видимый из-за беспорядочной груды пожелтевших пергаментов, Погодин урывками работал над Нестором [73] ...работал над Нестором... — Нестор-летописец (2-я пол. XI в, — нач. XII в.) — монах Киево-Печерского монастыря, вероятный автор «Повести временных лет». , и чужая работа до того умиляла его, что самому поскорее хотелось воротиться к труду, и тогда одобрительная улыбка освещала лицо.

Тотчас голова Погодина поднималась, точно ждала, как из пещеры выглядывали к нему:

— Что, набегался ли?

Он говорил торопливо, приветливо поклонясь:

— Пиши, пиши, бумага по тебе плачет.

И вновь развевались полы его сюртука.

Дом Погодина был огромный, неуютный и старый. В доме, казалось, ни на минуту не прекращался ремонт. К Погодину то и дело являлся приказчик и почтительно застывал в раскрытых настежь дверях, словно приглашавших всякого войти. В то же мгновение улавливая на себе ожидающий пристальный взгляд, Погодин вскидывал сухую гладкую голову и откладывал преспокойно перо:

— Чего тебе?

Лохматый мужик в истёртом кожаном фартуке скидывал зимнюю шапку, чёрными пальцами скрёб в запущенной бороде, уставившись в пол, рассудительно прикидывал что-то и хрипло сообщал минут через пять:

— Пожалуйте, значит, гвоздей, не то вышли же все.

Погодин спрашивал, глядя на мужика:

— Каких тебе, средних или больших?

Медленно выпростав шапку из-под руки, старательно поочистив её рукавом армяка, значительно покачав головой, мужик признавался надтреснутым тенорком:

— И тех и других.

Закусив губы, тронув короткие волосы, Погодин тоже прикидывал и с деловитой серьёзностью вопрошал:

— По скольку тебе?

Из-под козырька своей замусоленной шапки кряжистый мужик извлекал в два приёма замусоленный клок, тщательно расправлял его на тёмной заскорузлой ладони, вновь засунув шапку под мышку, разбирал по складам и с завываньем выкладывал:

— Значится так: больших мне двадцать семь, средних же сорок четыре.

Сдвинув брови, Погодин неодобрительно замечал:

— Вчера брал двадцать один и тридцать девять, однако.

Облизнув пересохшие губы, потупившись, потоптавшись на месте, мужик сокрушался:

— Потратили все.

Подумав немного, должно быть мысленно проверяя расчёт, Погодин выдвигал поместительный ящик стола и отсчитывал медленно, штука за штукой все двадцать семь больших и сорок четыре средних гвоздя, тогда как предовольный мужик, вытянув шею, коротко шлёпал губами, пристально следя за скупой хозяйской рукой.

Задвинув ящик, Погодин отодвигал от себя две чёрные масляные грудки, оглядев их ещё раз. Мужик извлекал из кармана тряпицу, расправлял её на широченной ладони, бережно перекладывал в неё гвоздь за гвоздём, завязывал накрепко в узел, убирал подальше за пазуху и наконец удалялся степенно, отвесив глубокий поклон, шапку неся на отлёте, точно старый прокуренный капитан свою саблю на армейском параде. Погодин же без промедления брал в потемневшие пальцы перо и принимался что-то писать.

Подобные сцены забавляли, развлекали и сердили его. Он занимал место лохматого мужика, отвешивал такой же глубокий поклон и с простодушным недоумением советовал:

— Ты бы, Миша, разом все гвозди отдал ему, да и дело с концом.

С невозмутимостью на морщинистом худощавом лице, отложив снова перо, откинувшись в кресле назад, Погодин рассудительно отвечал:

— Всё-то невозможно отдать, украдёт.

Не находя смысла в такого рода чудачествах, он с мгновенно распалившимся любопытством выспрашивал, почуя уже, что чем-нибудь сможет поживиться и тут:

— Да так-то разве не украдёт?

Поглядывая на него с чувством превосходства и сожаления, Погодин внушительно изъяснял:

— Не сможет украсть. Я знаю народ. Сами-с из мужиков-с. У этого нрав уж такой: дай волю — завтра пропьёт себя самого в кабаке, остереги — гвоздя не обронит.

Он спрашивал мягко, наморща лоб, лохмача причёску:

— Пустяки это, вздор, ты бы, Миша, лучше работал.

Погодин согласно кивал: «Я сейчас», — и как ни в чём не бывало принимался писать.

Николай Васильевич задвигался беспокойно, приподнял вопросительно отяжелевшую голову, уронил бесполезные руки вдоль тела. Всё шире становились зрачки мучительных глаз. В глубине их клубилась невыносимая боль, которая приходила всегда, как только он вспоминал, что не в силах продолжить свой труд. Без слёз и тоски невозможно было думать о нём, а забыть бы надо совсем. Однако же нет. Он, впрочем, отчётливо видел: широкий, длинный, в полкомнаты стол в громадном кабинете Погодина, большая спокойная лампа под белым пузырчатым колпаком, узорчатые древние рукописи, унизанные сплошными высокими строчками, выведенными с такой бесконечной любовью к самому процессу письма, что представлялись даже не писанными, а точно рисованными красной и чёрной несмываемой тушью, цвета потемнелой слоновой кости пергаменты, раскрытые свитки, бахрома бессчётных закладок между страницами толстых томов и узкая прямая фигура Погодина, спокойная, деловитая, цепкие точки полураскрытых веками глаз, сосредоточенность всякой складки лица, освещённого мягким рассеянным светом, уверенная сила чуть сутуловатых крестьянских плеч, быстрота и лёгкая поступь пера, твёрдо зажатого в широких, перепачканных, поросших чёрным волосом пальцах.

Это работа, работа была, это был усиленный труд, не ведавший колебаний, срывов, помех, готовый в любую минуту прерваться на полуслове, вновь готовый в любую минуту продолжиться с той самой буквы, на которой был прерван непрестанными житейскими дрязгами или наплывом гостей.

Его тревожила смутная зависть. Такая работа не давалась ему. Рядом с Погодиным он ощущал бесконечную слабость свою, ту самую слабость, которая и без того беспрестанно колола и язвила его. Он-то сам едва умел сочинить в десять долгих томительных лет сотни три печатных страниц, в год едва набиралось страничек по тридцать, в месяц странички две-три, а на каждый день выпадало, должно быть, по букве, и решительно ничего не выпадало на час или два, хотя целыми днями он не отходил от конторки, пока из рук не вывалилось перо, и с болезненным тщанием оберегал себя от малейших будничных дрязг.