Валерий Есенков - Совесть. Гоголь

Брошенный мимоходом намёк внезапно разрастался и становился целой картиной. Согласованность, соразмерность проступали во всех мелких частностях и малейших деталях. Завершённость так и предчувствовалась везде и во всём.

В такие благословенные миги он сознавал себя подлинным мастером. Он был не в силах оторваться от рукописи, как ни меркло подчас в голове. Он правил, охорашивал, шлифовал её с фанатичным терпеньем.

Однако радость обыкновенно была мимолётной. Всё дальше заглядывал он в безбрежность, в безмерные глубины творенья. Всё новые бездны счастливого замысла представлялись непроходимыми, полными тьмы. В упоении оглядывался он на свершённое — из мрака этих безмерных глубин всё свершённое казалось невыразительным, бледным и по-прежнему неодолимо слепым.

Он пересматривал только что завершённые главы, но уже никакое самое изощрённое мастерство не было в состоянии возвеличить, улучшить, выправить их. Развернувшийся и углубившийся план требовал от утомлённого мастера новых разносторонних познаний, которых, ему на беду, не заготовилось впрок, потому что никогда нельзя было предвидеть, что предстоит, что занадобится ему впереди; в особенности этот план требовал новых усилий души, которая оказывалась ни к чему не готова, поскольку новой жизнью ещё не жила. Сырьё истощалось. Без сырья цепенела истощённая мысль. Так вдохновенно продвинутый труд останавливался надолго, казалось, на этот раз труд остановился навсегда. Он погрузился в оглушительный мрак самоказни. Враждебные мысли угнетали, разоряли его, разрывали душу на части. Одна мысль возвещала ему, что несметные силы пророка гнездятся и упрямятся в нём. Другая гласила, что лучшие силы его загублены нестерпимым невежеством слишком давно, ещё в необдуманной, в невоспитанной юности, так что решительно ничего поправить нельзя, такие годы прошли безвозвратно, без благого следа.

Измаянный, перепуганный, дошедший почти до безумия, он писал любезным друзьям громадные, многостраничные письма, на плотно уписанном пространстве которых чудные пророчества едва не победившего блистательного мастера непредвиденно и странно мешались с наивными, чуть не детскими, но раздирающими душу мольбами. Непонятно для них, буквально, как им представлялось, ни с того ни с сего он вдруг заклинал ежедневно описывать и без промедления отсылать к нему бандеролью всё то, что у них, в почти позабытой, как он страшился, России, ежечасно мечется и смотрит в глаза. Дни и ночи ждал он хоть пространных, хоть самых кратких ответов, то и дело справляясь на почте, внимательно вглядываясь в деревянные лица равнодушных чиновников, даже доходя до подозрения в том, что почту нарочно таят от него. Ни звука не доносилось к нему, кроме недоумений, порицаний и наставлений, как надо жить, что и как должно делать ему.

Он воротился домой, поместился в однообразной Москве. Он отыскивал сам, где только мог, бывалых людей, умельцев и знатоков. Он выспрашивал о разнообразных цветах и оттенках сукна, пригодного для нового фрака, который готовился соорудить для своей ни худой и ни толстой персоны загулявшийся Павел Иванович, пришедший в прекрасное расположение духа после бесстрашной очистки чужих сундуков; выспрашивал о должности генерал-губернатора, о волжских пейзажах, о новейших подвигах новейшего крючкотворства на ниве радения о народном добре, рождённого такой необъятной, за пределами разума залетающей жадностью, о какой ни в каких чужеземных краях не слыхать, а и о чужеземных краях довольно корыстолюбивых, приобретательством зачумлённых людей; выспрашивал о рыбной ловле, о кулинарных рецептах, об агрономии, о женских нарядах и ещё о тысячах разнопёрых немыслимых мелочей, без которых поэма была бы бездомной и точно слепой. Он учился, как прилежный школяр, оставленный после обеда, на закуску отведавший розги. Он штабелями прочитывал учёные книги. Он отправлялся к удачливому хозяину, чтобы своими глазами увидеть его руками насаженные леса и обильность его урожаев, каким и самая знойная засуха не страшна, как не страшны и самые проливные дожди.

Он собирал свои зёрна повсюду, а собрав, пообдумав заново дело, по малой чёрточке и по крохе, лишь бы они были крохи и чёрточки действительной жизни, вносил ещё раз поправки в заброшенную, всё это время сиротливо тосковавшую рукопись. Порой эти крохи и чёрточки бывали почти неприметны для него самого, тем более для мимолётного равнодушного взгляда, однако повзрослевшему, понабравшему силы повествованию они придавали звуков и запахов истины, которую ни с чем уже спутать нельзя, к каким завирательным уловкам ни прибегай и как хитроумно ни изворачивай своего мастерства. И потому после каждой крохи и чёрточки, казалось поставленной на самое наинужнейшее место, ликованье взлетало в душе и просилось неудержимо наружу, так что он сдержанно улыбался и бодрость не оставляла его весь день, а ночью клубились, навевали мир и покой прозрачные светлые сны. Он с неробкой надеждой, чуть не с верой в отвоёванное наконец совершенство просматривал наново в стольких трудах улучшенный текст. И вновь упадал его дух.

В чём же на этот раз было дело? Может быть, в том, что разысканные с немалым трудом, отобранные упорно и тщательно, умело просеянные строгим умом, эти зёрна действительной жизни прорастали нежданно иными идеями, которые с первого взгляда ещё не бывали понятны и ясны ему, а теперь, в одном предощущении этих новых идей, прежний замысел представлялся недостаточным, односторонним, чуть не тупым. Надо было бы ждать, да он не умел ждать, пока новые зёрна дозреют и явят взору свой таинственный смысл. Он всегда торопился, сознавая, что короток век человека и что по этой причине всякий начинающий серьёзное дело должен спешить окончить его, пока не прозвенела коса. И он отдавался труду непрерывно, несмотря ни на что, принуждая себя продираться на ощупь, сквозь дебри неведенья, в тумане смутных догадок, будто не знал, что недозрелую мысль невозможно ничем подогнать, подстегнуть, не кобыла она, не извернёшься под самое брюхо кнутом. Изгрызалось перо, от чрезмерного напряжения истощались уже и без того истощённые нервы, а поэма непоколебимо топталась на месте, точно стадо овец вокруг пастуха. Он, к ужасу своему, находил, что пропадала самая возможность творить и даже способность что-нибудь понимать.

Тогда и жить не хотелось и становилось стыдно глядеть на себя. Сукин сын, оболтус, свинья. Он с угрюмым выраженьем на неподвижном лице замыкался в отвратительном своём одиночестве, в этой неполноте, на которую обречён человек, замысливший что-нибудь хоть на вершок повыше заурядного дела, и только маялся в трудном молчании да покрепче стискивал зубы, не видя возможности излить кому-нибудь своё страшное горе, потеряв надежду когда-нибудь выбраться к жизни и свету из нового, на этот раз уже непроходимого тупика.