Валерий Есенков - Совесть. Гоголь

Он и плюнул, он и зажал.

Тем временем граф вежливо и с достоинством поклонился ему:

— Доброе утро, мой друг, заклинаю простить меня за столь раннее и, я понимаю, столь нецеремонное, не согласованное с вами и с вашей работой вторжение, однако я весьма, весьма обеспокоен вчерашним событием, я долго не засыпал, мне снились сны, я вошёл, чтобы поскорее осведомиться у вас, каково нынче бесценное ваше здоровье, с которым нельзя так шутить.

Его язвило и жалило каждое слово. Не бесцеремонность вторжения в неурочное время была в этом случае тяжелее всего, не этот вежливый, почти ласковый тон — непереносимой была именно эта обеспокоенность его глупейшим вчерашним испугом, непереносимым было упоминание о его давно прекращённой работе, непостижимой была эта нелепость о снах, даже мелькнуло в уме: да что же такое могло присниться ему?

На эти походившие на ловкие петли слова, делавшие без умысла больно, будившие стыд и презренье к себе, он бы должен был громко ответить, что вчерашний день всего лишь отмочил постыдную глупость, поверив сдуру, что граф в самом деле понимал его душевные помыслы хотя бы отчасти, что он решительно недоволен «Мёртвыми душами» в том виде, как они есть, что никакого труда, по всей вероятности, ещё долго ему не видать, если суждено когда-нибудь снова приняться за труд, что он не намерен более являться к бедному графу во снах, что он сам по себе, что он квартирант и что давно тяготится приятельством.

Однако всё это оказывалось знакомыми проделками взбесившихся нервов. К тому же он знал хорошо, что через час или два вся Москва обрушится на него с самым добрым, с самым извинительным чувством сострадания и испуга, что его дверь не затворится несколько дней, что его заговорят, заспрашивают, затормошат, что ему приведут неотразимые доводы, точно он сам уже не приводил себе их, что его засыплют целым сугробом советов, будто он сам уже не давал себе тех же советов, что его станут лечить, ему шагу ступить не дадут, его заласкают, залюбят и этой чрезмерностью праздных забот в самом деле до безумия взбесят его.

Он промедлил с ответом, опасаясь заговорить сгоряча, и только повторил ещё раз: «Ничего ж, ничего...»

Граф политично стоял далеко, почти у самых дверей, выговаривая слова мелодично и мягко, однако в неестественном голосе, в иных случаях даже колючем и властном, не послышалось ни сочувствия, ни идущей из души теплоты, даже тени раскаяния не виднелось ни в лице, ни в полуприкрытых глазах, скорее в лице и в глазах просвечивало упрямство, в особенности же сознание непоколебимой своей правоты.

Уловив это упрямство, сознание своей правоты, Николай Васильевич вздрогнул, смутился и подумал в смятении, что его, может быть, уже поименовали больным, если не чем-нибудь худшим: горазд на догадки задумчивый русский народ.

В голову так и кинулась густая мятежная кровь, загудела и застучала в висках. На какой случай ему все эти учтивости, холодные светские извинения? Ему противны эти намёки! Это всё лишнее, вертеть собой в разные стороны, затиснув в тиски самых дружеских попечений, он и прежде не позволял никому, не позволит и впредь!

Однако всё это кричали нервы, надобно было что-то сказать, а все слова пропали куда-то, уже Бог весть на сколько затянулось молчание, ужасно нехорошо, оскорбительно человеку, стыдно самому — что же ему делать?

Тут в глазах графа тоже явился будто лёгкий испуг, и в тихом голосе заслышалось беспокойное нетерпение:

— Я осмеливаюсь проведать, каково ваше здоровье, мой друг.

Во всей этой смиренной фигуре, в особенности в настойчивых речах о здоровье ему так и чудилась неодолимая сила магнита, которая против воли затягивала его, которую невозможно никак одолеть. Весь он превратился в одно сплошное бессилие: и в «Мёртвых душах» прозревался ему один жалкий плод бессильных порывов к прекрасному, и не был он властен в себе, истощённый болезненно дрожавшими нервами, и не обнаруживалось друзей. Вопреки всем желаниям плюнуть на нервы, от которых и заваривалось это бессилие, да покрепче зажать их в кулаке, в нём накипала возмущённая гордость. Боже мой, они все желали им управлять, точно каким-нибудь департаментом, где всё, что ни есть, обязано скользить и скользить по чьим-нибудь неукоснительным предписаниям, которым повинуются все, от дряхлого седого швейцара до первого правителя дел, даже если бы в предписаниях не было ни малейшего здравого смысла. Все они требовали из него «Мёртвые души», однако поэму в том положении, как она есть, невозможно было отдать, и в этом положении он её никому не отдаст.

Эта твёрдая мысль отрезвила его, силы магнита слабели, слабели да и пропали совсем, и, рассеянно поклонившись, он безразличным тоном сказал:

— Благодарю вас, мой добрый друг, нынче понемногу лучше.

Сложив белые руки на животе, неуверенно, но широко улыбаясь, взглядывая на него испытующе, граф порывисто проговорил:

— Кажется, вы немножко бледны?

Он в тот же миг успокоил, подняв отрицающе руку:

— Это, может быть, потому, что я почти тотчас со сна, здоровье же моё вполне сносно, от вчерашней хандры не осталось и следа.

Заслышав эти слова, граф нашёл возможным встать прямо, расправил плечи, вскинул несколько куцеватую голову, в неподвижном лице, в прищуре глаз, в складке прямых тонких губ проступило едва ли не торжество, и суховатый голос сделался строже:

— Я так и думал, мой друг. Вчера вы, должно быть, поддались несколько слабости духа, ужасно унижающей нас. Нынче вы, разумеется, видите, что прав был именно я, отказав вам в вашей маленькой просьбе. Вы, надеюсь, не можете не признать, что ваша бесценная жизнь вне всякой опасности. Жизнь ваша в Божьих руках.

Он горел от стыда за свою невольную ложь, сжимаясь после каждого графского слова. Его терзали обида, растерянность, гнев. Как! Вчера граф посчитал его нездоровым, а нынче вошёл, как входят к опасно больному, и вот вместо помощи, вместо участия и сострадания даже не друга, а всякого ближнего к ближнему своему, как от века завещано нам, граф явился лишь для того, чтобы исподволь выведать, не растерял ли он в самом деле рассудка, прочитать ему краткое наставление и в особенности утвердить себя, что был решительно прав!

Он не находил возможным заглядывать графу в глаза, опасаясь, что в его взгляде граф завидит гневный порыв, а надо, надо было бы заглянуть!

Но нет! Поворотившись несколько боком, повторив ещё раз: «Ничего ж, ничего...», с притворным вниманием поправляя причёску, потрогав галстук, сделав вид, что в самом деле не так уж давно поднялся со сна и не поспел докончить утренний туалет, сам страдая от лукавых своих ухищрений, которые были противны ему, он выспрашивал, не в силах понять, каким это образом перепуталось всё в сознании человека, который дни и ночи проводит в молитвах, искренно веруя в благое всемогущество Бога? Где затерял его друг христианское милосердие к ближним, о котором с таким тёплым чувством постоянно твердит? Как перевернулся и посчитал виноватым того, кто довёл, несмотря ни на что, исполинское своё сочинение до конца и предложил его спасти? Как сподобился не почуять чутким сердцем близкого друга, что не временный упадок усталого духа, не случайная слабость, тем более не болезнь, не расстройство ума, но ужасная катастрофа уже надвинулась вплоть, что речь, может быть, повелась о развязке, что графу вчера выпадала исключительная возможность всё поворотить по-иному и что по своей слабости граф эту возможность навсегда упустил? С помощью какой хитроумной уловки, встречаясь с ним каждый день уже в течение нескольких лет, граф поверил общей молве, что он, создавший не что-нибудь, а «Мёртвые души», с некоторых пор не совсем владеет рассудком? Неужто человек может всё, исключительно всё, лишь бы заглушить в себе свою совесть и по этой причине бестрепетно взглядывать сверху вниз на тех ближних, которых обязан братски любить? Он же искренности искал, открытости ждал, задушевности, простоты, однако не было, вовсе не заводилось кругом него ни открытости, ни задушевности, ни простоты, так что и сам он становился с ними неискренним, неоткрытым и непростым! Не повернув головы, скрывая свои настоящие мысли от графа, Николай Васильевич безучастно кивнул: