Валерий Есенков - Совесть. Гоголь

Он мимоходом сказал, прикрывая глаза, давая этим понять, что всё-таки прежде времени судить и думать о такого рода предметах нельзя:

— Вы многое знаете наизусть.

Смутившись, неожиданно покраснев, как маков цвет, незнакомец не без удовольствия изъяснил:

— Мы большей частью проводим наше время одни. Книги стали нашим почти единственным развлечением, рядом с охотой. С годами явились у нас любимые места, любимейшие, так сказать, изречения. Нам доставляет удовольствие по множеству раз перечитывать эти места, отчего они запоминаются сами собой.

Продолжая слушать внимательно, он судил и думал о том, как быстролётно всё на земле и что не имеет никакого значения, больший или меньший срок пробудешь на ней, один какой-то коротенький миг, лишь бы достало на то, чтобы исполнить своё назначенье, однако достанет ли, воплотится ли наше доброе слово в дела?

Он страшился, что ему не успеть, от мыслей об этом у него обыкновенно приключалась хандра, и он почти безразлично спросил:

— Не могу ли я знать, какое чтение вам правится больше всего?

Глаза незнакомца, кажется, засветились блаженством:

— Мы в особенности любим описания различных дорог, лучше всего в те иноземные государства и страны, природа которых пышнее и краше российской. К примеру, мы помним одну французскую книгу...

Тут он перебил:

— А вы читаете и по-французски?

Незнакомец замялся, густо краснея:

— Это как вам сказать, наши соседи нам говорят, что нас в гостиной весьма трудно понять, однако по писаному мы разбираем изрядно.

Он не без весёлости проговорил, таким образом поощряя собеседника:

— Так вот оно как!

Незнакомец подхватил оживлённо:

— В той книге нас поразила начальная мысль. Вы только представьте, автор, имени которого мы теперь не припомним, так начинает рассказ: «Конечно, побывать в Риме шесть раз — небольшая заслуга...» Вы понимаете? Не за-слу-га! А ведь нам-то он показался ужасным счастливцем!

Ему припомнился Рим, но мысль о том, как встретим мы расставание с жизнью, не оставляла его, и Рим стоял весь в развалинах, в жалких обломках великих, давно ушедших цивилизаций, когда-то блиставших под солнцем, а нынче почти позабытых.

Он вдруг невольно признался:

— Я прожил в Риме несколько лет.

Припрыгнув на стуле, точно ему подложили ежа, продвигаясь к нему через стол, незнакомец уставился на него с таким изумлением, с каким у нас не глядят даже на генералов и миллионщиков, а ведь генералы и миллионщики у нас божества.

— Вы?!

Сожалея о том, что вырвалось такое признание, несуразное, не сообразное абсолютно ни с чем, он коротко подтвердил:

— Да, я.

Глаза незнакомца так и вспыхнули, голос сделался умоляющим:

— Так расскажите о Риме, если вас это не затруднит!

Что ж, о вечном городе Риме он мог бы говорить бесконечно, он любил и знал этот город, умел показать так искусно его самые чудные уголки, что заезжие русские ахали от восхищения и навсегда увозили с собой немеркнущий образ Вечного города, однако в эту минуту он думал о Риме, как думал о вечности и о смерти, и потому возразил:

— Больше самого Рима я люблю дорогу к нему.

С лёгким разочарованием незнакомец признался:

— Эту дорогу я уже знаю немного.

Он удивился:

— Вот как? Да разве вы были в Риме?

Незнакомец понизил голос, вовсе перегнувшись к нему через обеденный стол:

— Искандера мне тоже доводилось читать.

От неожиданности он пристально взглянул на читателя книг, запрещённых в России, и только сказал:

— Это большая удача для вас.

Глаза незнакомца полуприкрылись мечтательно:

— У него есть одно прекрасное место... погодите... да... да... вот оно, если, конечно, нас память не подвела, а память у нас всё ещё крепкая: «От Эстреля до Ниццы — не дорога, а аллея в роскошном парке: прелестные загородные дома, плетни, украшенные плющом, миртами, целые заборы, обсеянные розовыми кустами, — наши оранжерейные цветы на воздухе, померанцевые и лимонные деревья, тяжёлые от плодов, с своим густым благоуханием, а вдали с одной стороны Альпы, с другой море — «Мягкий ветер веет с голубого неба»...»

Сцепив пальцы, опустив сплетение перед собою на стол, он рассеянно подтвердил:

— Да, всё это верно описано, случалось и мне въезжать в Италию с той стороны, однако ж мне по сердцу иная дорога.

Неожиданно громко шмыгнув носом, приложив к его кончику жёсткую, не без мозолей ладонь, незнакомец взмолился, уже прямо пожирая глазами:

— Расскажите, расскажите нам, ради Бога, о ней, нам ещё не приходилось читать об этой дороге!

Это шмыганье носом окончательно развеселило его, куда-то отступили горькие мысли да и пропали совсем, точно и не было ничего, что нагоняло тоску, и он начал слабым и хриплым от волнения голосом:

— От Вены дорога довольно однообразна, так что её лучше вовсе проспать. Проснуться должно в Анконе, откуда открываются взорам первые отпрыски Альп и в задумчивом освещении светятся как перламутр...

И уже сам завидел эти покрытые вечными снегами вершины, узрел как бы вновь их слабый загадочный свет. Ещё каким-то мраком повеяло слабо, когда в первый миг вершины напомнили ему саван смерти необыкновенной своей белизной, однако воображение уже наперегонки выставляло иное, и голос сделался громче, свежей:

— С того места небо видится почти белым, как расстеленное на русских лугах полотно. Дальние водопроводы по этому белому небу тоже написаны белым. Томленье и нега во всём, куда ни обращаешь свой взор...

Воображение улетало всё дальше, голос оживал всё приметней, добрей и мягче становились глаза, тронутые освежительным умилением:

— От Лоретто дорога взбирается вверх, так что чудится против воли, будто скалистые горы готовы вас запереть, как бывает, когда летом спустишься в погреб, куда сквозь высокую узкую дверь, сбитую из досок, подгнивших от времени, почти не достигает свет дня, и начинают мерещиться черти. Так и в том месте: одна гора, словно амбарный замок, врезывается краем в другую, не дозволяя её обогнуть, как случается в старом, запущенном дубовом лесу, однако белая полоска шоссе всё тянется боком скалы, а к вечеру благополучно спускается вниз. Долина наполнена ароматами трав и цветов, как бывает в малой горнице доброй старушки, такой же ветхой, как её шаль, насушившей на всю долгую зиму всякого рода лекарств, которых достанет вылечить округу и две, да ещё весьма нескудный остаток припрячется где-нибудь в уголке. Затем дорога вновь взбирается вверх, и там, с высшей точки, вдруг в один миг открывается вся панорама хребта. Нежные вершины чем далее, тем в красках слабее и тоньше. Картина похожа на море, где волны уносятся вдаль, сливаясь с белеющим небом...

Беззаботность путника пробуждалась в нём. Он уселся прямее и твёрже. Голос, уже совсем чистый и сильный, зазвучал увлечением: