Валерий Есенков - Совесть. Гоголь

Ему слабейшей чёрточки бывало довольно, чтобы в живых подробностях воскрешать картины настоящей, прошедшей или будущей жизни, ему случайной встречи в пути доставало подчас, чтобы выступил быт и нравы сословия, он по нечаянно заслышанной фразе умел отгадать настроение, образ мыслей, а подчас и отношения между теми, кто говорил.

Ему бы хоть слабую тень от намёка!

И он с неистовой жадностью впивался во всё, что ни попадало в жизни навстречу, всякую чёрточку, шапочное знакомство, бурчливое восклицанье, несколько мелкой дробью просыпанных слов, и с замиранием сердца, тревожно, взволнованно ждал: вот наконец, наконец перед взором его обрисуется то, что до сей поры виднелось ему лишь в одной пылкой фантазии сочинителя, в воображении желавшего послужить благу отечества, в мыслях сознавшего своё собственное ничтожество, в мечтаньях того, кому нестерпимо смердело это ничтожество и кто усиливался сделаться лучше; хотя бы самая слабая тень, всего только тень от промчавшейся тени, и не было бы границ его счастью, и с самой стремительной скоростью полетел бы, окончил бы весь второй том, и о третьем можно было бы мечтать без боязни, и в бешенстве споро и с живостью подвигавшегося труда уже не мнилось бы снова и снова ему, что погряз в бесконечных, в неистребимых грехах.

Это он знал, в этой истине твёрже стали был убеждён, и в кратчайшие миги страстного ожидания или мелькнувшей удачи всё воспрянувшее существо его наполнялось безоговорочной верой, что нет на нём, что и быть на нём не могло никакой, ни малейшей вины, что это какие-то чуждые, посторонние силы несметными глыбищами громоздятся на трудном, каменистом пути, который избрал, и вдребезги разбивают его вдохновенье.

С такой-то жадностью выглянул он из окна и в то же мгновение преобразился: птичий нос вдруг сделался любопытным, осмысленным, ищущим, будто сгоравшим от нетерпения повынюхать кое-что, лоб изгладился от глубоко залегавших морщин, из-под коротких ресниц стремительно сверкнули глаза.

Но уже через миг он вновь поник, помрачнел, решительно не увидев ничего из того, чего бы не видел тысячи раз: посреди площади торчал безмозглой дубиной вечный блюститель порядка, которого нигде тем не менее не видать, поодаль пробирался украдкой измазанный краской русский мужик, фризовая шинель уже вкривь и вкось валила из окрестного кабака, по разбитым камням мостовой нещадно скакали и скрежетали колеса, в давней луже, оставленной давно позабытым дождём, возились грязнейшие до самых макушек мальчишки, отовсюду лезли в глаза неопрятные стены домов, которые окрашиваются обыкновенно у нас лишь к проезду через город самого государя, а часто ли через города проезжает сам государь.

Он с брезгливостью отворотился и с хмурым, опустошённым лицом принялся шагать от дальней стены к ближней, заложив руки назад и уткнув голову в грудь.

Тёмные мысли с новой силой набросились на него. Одно и то же находил он вокруг, всё и всегда одинаково, как и в вечные времена, а он-то как поступил, он-то оставил «Мёртвые души», которые в живых образах... да что толковать!

Со скукой и нехотя отправился он присутствовать на свадьбе сестры, у тёплого моря поискать вдохновенья, поболтать у Отона с радушными одесскими жителями, чтобы через месяц-другой, этак пообжившись, понежась, может быть, потихоньку приняться обдумывать, ну а там передумывать последнюю фразу пятого абзаца первой главы, па котором застрял, — о чём бишь этот непобедимый абзац?

Он ненавидел себя, он не испытывал к себе ни сострадания, ни жалости, в его возмущённой душе бушевала одна неутолимая злость: оне, вишь, поиззябнут отчасти в добротном каменном доме с двойными, уконопаченными, насмерть оклеенными зимними рамами, оне позакоченеют вблизи натопленной печки, оне позастудят ноги на претолстом ковре, к тому же несколько поослабнут здоровьем, а поэма ещё подождёт год-другой, пока их благородие автор изволит пообогреться, проскакав туда и обратно не то пять, не то шесть тысяч русских, никем не измеренных вёрст.

Так и напряглись от жала этих сарказмов, так и напружинились заложенные за спину руки.

Надобны калёные, жгущие, изрыгающие пламя слова, чтобы байбачество, а затем и непроходимую пошлость, рождённую этим байбачеством, выжигать без пощады, без жалости, чем ни попало: карикатурой, сатирой, надругательством, немилосердным попрёком и в особенности примером живым, — а он сбежал из Москвы, перепуганный загодя лютыми холодами ещё далёкой зимы.

Он омерзительно гадок. Он ничтожен и слаб.

Обнаружив это, он с наслаждением обрушивал на себя обличенья, так что сделалось отвратительно видеть себя, пропало желание жить. Он бы голову расшиб о грязный камень стены, если бы втайне не верил твёрдо в себя, а что-то странное так и науськивало надбавить ещё и ещё, и он надбавлял, находя самым полезным лекарством от собственной грязи это пачканье и топтанье себя, пока не дошёл до предела: уже отвратительней, гаже, паскудней себя он и не знал никого.

Что ему оставалось?

Решительно ничего!

Оставалось без остатка переделать, наново перестроить себя, и внезапно в этой глупейшей дороге на юг обнаружилась благодатная цель: он проедет, он промается эти тысячи немереных вёрст, чтобы ещё глубже вперить внутренний взор в душу и наконец обнаружить в себе самый корень неистребимых пороков своих, а там, в благодушной тёплой Одессе, он вплотную приступит к себе, ухватив этот корень пороков, и наконец поочистит себя, как добрый хозяин по весне очищает свой хлев.

Ещё косоротясь от омерзения, с волосами, упавшими на лицо, он увлечённо решил, что, видно, придётся начать с ничего, с ровного места, с пустой пустоты, ибо ничего здорового, доброго и живого в его душе не нашлось, как он ни впивался в себя.

Сначала на этот план не нашлось никаких возражений, и он с ощущением первого проблеска света представил себе, какая уймища самой тяжкой, однако же благодатной работы поджидает его впереди, чуть ли не тотчас за калужской заставой, едва минует шлагбаум. Его так и переворотило всего от богатырского размаха этой работы. Он изумился той смелости, с какой брался за любое гигантское дело, едва очерк этого дела представлялся уму.

Тут он почувствовал, едва приметно, ещё слишком слабо, но всё же почувствовал, что не совсем справедлив был к себе, что, должно быть, копошатся-таки и в нём какие-то здоровые силы, которые не дозволяют отступиться от цели, где-то в неведомой глубине его существа таится некий несгибаемый стержень, если не махнул ещё вовсе рукой на себя как на безнадёжно погубившего всю свою жизнь подлеца.

Ему даже начинало казаться, что позаигрался слегка и хватил-таки лишку в своём покаянии, подобно загулявшему на дороге казаку, заложившему в кабаке уже не одну только свитку и сапоги, но и штаны. Должно быть, не в той мере он непригляден и чёрен душой, как размалевал сам себя, ослеплённый страстью хулить. Видно, за чистую монету надобно принимать далеко не все укоризны себе, какие взлетают на ум и срываются с языка.