Валерий Есенков - Совесть. Гоголь

Он болезненно сжался, увидев, что неясно, сбивчиво выразил свою мысль и что по этой причине сам кругом виноват, что так превратно понимают его:

— Но всё дело в том, что под словом «середина» разумею я ту высокую гармонию в жизни, к которой стремится всё человечество, которая слышится несколько вперёд только людьми, преобладательно наделёнными поэтическим элементом, но никак не может обратиться в систему какого-нибудь стремления каждого человека. К такой середине идут не послаблением того и другого в той и в другой партии, напротив, к такой середине всякий своей дорогой идёт, но всякое усилие гениального человека в своей области усиливает приближение к такой середине всего человечества.

Тургенев воскликнул:

— Высокая гармония в жизни? Прекрасно! — Спохватился, попытался смолчать и даже стиснул зубы, но уже что-то посильнее его прорывалось наружу, принуждая говорить с накипающим гневом: — Вы не знали моей матери — она умерла. Я прочитал после её смерти дневник, который она вела на протяжении всей своей жизни, и сжёг его своими руками, чтобы никто не узнал, каким человеком была моя мать, потому что обязан ей жизнью. Она была страшная женщина, и, если бы я ей покорился, как она желала, она превратила бы меня в идиота своим разнузданным, диким, татарским деспотизмом! Как же после этого высокая гармония жизни? Какое уж там совершенство, когда речь идёт нынче о том, чтобы себя сохранить, чтобы сохранить в себе хоть что-нибудь, что бы походило на человека?

Он явственно слышал непримиримую, озлобленную ненависть сына, которому, вероятно, не было ничем иным вспомнить родимую мать. В самом деле, каким вещим словом поселить мир и прощение в душу этого от младенческих лет оскорблённого сына? Как заставить эти рубцы татарского деспотизма извечно не ныть?

А Тургенев пронзал его осудительным взглядом, точно вина за весь наш от века установленный деспотизм лежала на нём:

— Да вы кругом себя оглянитесь, вы, Гоголь! Взяточничество процветает, крепостное право стоит как стена, на первом плане казарма, суда нет, поездки за границу становятся невозможны, нельзя выписать пустой книги, тяжёлая тёмная туча висит над всем так называемым учёным, литературным ведомством, цензура свирепствует, доносы расползаются и шипят. Как тут человеческому-то духу освободиться? Как спастись душе от растленья? Как ни уберегайся от грязи, грязь пристаёт, грязь остаётся в душе, хотя бы пятнышко грязи! Деспотизм во всех и в каждого вселяет страх и приниженность, укрепляет в нас эгоизм, который вы так ненавидите, потакает благонамеренной алчности, которую вы чуть не калёным железом готовы искоренить, вселяет злобу ко всем, кто вздумал мешать в свою канаву зарыться, а вы ещё трактуете о кротости, о смирении, о покорности своему государю! Да ведь и без вашей проповеди кротостью, смирением и покорностью во все времена славилась Русь! Куда же ещё?

Он видел, что должен молчать, что речи его лишь ещё более разожгут возмущенье, которое он произвёл, однако молчать он больше не мог. Насупив брови, в нервном ознобе передёрнув плечами, он швырнул «Арабески» на стол:

— И эгоизм, и алчность, и злоба останутся навсегда, если сам человек от этих гадостей своей волей не отречётся, вопреки давящим на него обстоятельствам, как видим мы пример отречения в святой жизни великих подвижников! И мы, все мы, честные, мыслящие, идущие впереди, должны подать нашим ближним пример бескорыстия, пример самоотвержения и любви! Тогда только ни рабство, ни деспотизм не станут возможны сами собой: они падут, оттого что никто, в согласии с совестью, не сможет угнетать, ненавидеть и грабить подобных себе, как никто не сможет оставаться холопом! А русский человек привержен к монархии, русский человек смирен и кроток по преимуществу, вы же сами твердите об этом!

Гнев и злобность Тургенева неожиданно, разом пропали, и негромко прозвучал печальный ответ:

— Да наш русский человек носит мозги набекрень, как и шапку, что ж, и нам теперь в дураки?

Эти слова возмутили его своей грубостью, но и в них он заслышал какую-то правду, горькую правду к тому же, в которой не хочется пока что признаваться себе, и лишь силился смягчать и смягчать свою речь, и от этого она зазвучала слащаво, и эта слащавость ещё более раздражала его, когда он сказал:

— Народ не с вами.

Становясь всё спокойней, Тургенев, казалось, вслух размышлял, не оттого, что хотел размышлять, а оттого, что его принуждали:

— Что ж, надобно искать дорогу к нему, и тогда, если все честные люди объединятся с народом...

Он перебил, перепрыгивая из противной слащавости прямо в угрюмость:

— Сперва надобно сделаться честными! Да, умный человек не может не думать в такое время, когда раздаются вопросы, так же важные для человечества, и всё, что по поводу народа теперь говорится, умно, справедливо, местами и глубоко, но почему же предаваться исключительно пристально-близкому созерцанью того предмета, которого нельзя как следует разглядеть вблизи? Хвост и узлы этого дела сокрыты во многих, по видимости, побочных предметах. Нужно попристальней оглянуть всё. Для умного человека мало войти в один тот круг, в который введены уже публика и журнальное прение. Умному человеку нужно что-нибудь знать из того, о чём публика ещё сегодня не говорит, чтобы знать хотя на два дня вперёд о тех вопросах, о которых пойдёт речь потом. Иначе останешься в хвосте, а вовсе не наравне с веком.

Вдруг остановился, подумав, что и эти мысли могут быть приняты молодым человеком в виде намёка на то, что именно себя самого почитает идущим далеко впереди, и поспешно прибавил, бросив на Тургенева пристальный взгляд:

— Положим, идти выше своего века только возможно какому-нибудь необъятно громадному гению, однако ж стремиться встать выше журнальной верхушки своего века есть непременный долг всякого умного человека, если только умный тот человек одарён какими-нибудь действительными способностями, — И вновь заспешил выставить всю свою главную мысль до конца: — Однако ж не позабывайте никак, что нынче всякий из нас более или менее строится, вырабатывается, так что никто не может быть совершенно понятен другому и употребляет такие слова и понятия, которые у одного значат не совсем то, что у другого. По этой причине, прежде чем пускаться по всем этим современным вопросам в споры и прения, надобно выработать, состроить себя, то есть сначала надобно сделаться честным, способным на деятельное добро, чтобы, первейшее дело, хотя верно один другого понять, а не запутывать эти вопросы, важные для всего человечества, всё новыми и новыми спорами.

Голос Тургенева прозвучал с особенно какой-то почтительностью, словно уж очень не хотелось обижать человека, которого глубоко уважал да с которым никак согласиться не мог, не выработав, должно быть, довольно себя: