Валерий Есенков - Совесть. Гоголь

Он с восхищением оглядел измаранный лист, испытывая наслаждение мастера, который положил кирпич на кирпич, одним сильным и плавным движением обвёл мастерком и увидел, что выложил в стройную линию, а для того чтобы продлить и усилить это слишком редко забегавшее к нему наслажденье, он ещё раз красиво и стройно перечитал весь изменённый отрывок, но что-то вновь теснило его, и, начиная сердиться, откидываясь нахмуренным видом назад, он повторил, уже наизусть, всё сначала, протягивая слова, точно прут, зажатый в кулак.

Что ж, выправленные места в самом деле сделались несколько лучше, самый смысл их окончательно уяснился ему самому, а напевность, казалось, была безупречна, и вдруг по этой напевности он почувствовал, догадался и понял, что они лишние тут, что решительным образом не нужны, что по одной только глупости и зазря столько времени прокорпел он над ними, едва не свихнув мозги, и что вычеркнуть надобно, чтобы этим духом здесь и не пахло, и вновь произнёс до невозможности чутко:

— Как знал он детей! Как умел двигать! Не было шалуна, который, сделавши шалость, не пришёл к нему сам и не повинился во всём...

Он отыскивал всякое слово: пожалуй, что так, и динамично, и сжато, и ясно вполне, — и вдруг выправленные с таким трудом строки вычеркнул жирной чертой.

И посидел неподвижно над ними.

Жаль было их, счастливо найденных, а теперь утраченных навсегда, уже никогда, никогда им не встретиться, не возвратиться к нему. Разумеется, само по себе его решение верно, необходимо было с корнем выдернуть их, однако они были родные душе его.

Возбуждение проходило. Неторопливо, внимательно он стал читать дальше:

«Без педантных терминов, напыщенных воззрений и взглядов умел он передавать самую душу науки, так что и малолетнему было видно, на что она ему нужна. Из наук была выбрана только та, что способна образовать из человека гражданина земли своей. Большая часть лекций состояла из рассказов о том, что ожидает юношу впереди, и весь горизонт его поприща умел он очертить так, что юноша, находясь на лавке, мыслями и душой жил уже на службе... Оттого ли, что сильно уже развилось честолюбие, оттого ли, что в самых глазах необыкновенного наставника было что-то говорящее юноше: вперёд! — это словцо, знакомое русскому человеку, производящее такие чудеса над его чуткой природой, — но юноша с самого начала искал только трудностей, алча действовать только там, где нужно было показать большую силу души. Немногие выходили из этого курса, но зато эго были обкуренные порохом люди...»

Он аккуратно сложил тетрадь. Глаза его довольно прижмурились. Он неловко пощипывал ус, прикрывая ладонью улыбку самодовольства. От сомнений, от страхов и мук решительно ничего не осталось. В нём жила вдохновенная вера в себя. Он признался, не в силах побороть искушенье, опустив ладонь на тетрадь, точно к сердцу прижал:

— Это написано, чёрт побери!

Необыкновенной гордостью загорелось и просияло лицо, и великолепно-звучно возвысился голос:

— Есть волнующая власть убеждения, и всякое слово поставлено так, точно тянет: «Вперёд! Довольно байбачиться и лениться, дела непочатый край, ждёт земля твоих неустанных трудов! Поднимись и пойди!»

Глаза так и вспыхнули пламенем, в горле сдавило от счастья, голос зазвенел:

— Здесь его, точно, можно узнать!

Двинув радостно стулом, который пошатнулся на задних ногах, словно решая, куда повалиться, застыл на мгновенье и с глухим пристуком опустился на прежнее место, Николай Васильевич проворно вскочил, припрыгнул довольно легко, ловко ударил себя пяткой правой ноги чуть пониже спины и засмеялся так беззаботно, как уже не смеялся давно, точно всё одним разом стряхнулось с него и ни малейшего ужаса не поджидало его впереди.

«Ведь старый уже, а всё ещё дурь в голове, вот хоть и плюнь...»

А глаза всё искрились, а губы смеялись, и сердце жарко и молодо колотилось в груди.

«Славно-то как, хорошо, и слов нет, как хорошо! И Пушкин не сделал бы лучше, а мастер тоже первокласснейший был!»

И припомнил без боли и метнул в кого-то дерзкий вопрос:

— И всё это в печь? И никому не узреть сего совершенства?

Он распрямился и вырос. В просветлённом лице явилось роковое упрямство. То отчаяньем, то надеждой светились распахнутые настежь большие глаза. В памяти так и встала молитва, которую сочинил он в своей звонкой юности и которую не раз повторял в минуты экстаза:

— У ног моих шумит моё прошедшее, надо мною темнеет неразгаданное будущее... — И стиснулась неожиданно грудь, и в отчаянии сорвался внезапно охрипший голос: — Молю тебя, жизнь души моей, мой гений!.. — И с неудержимой страстью полилась ввысь вдохновенная мольба его, и всё жарче пламенели расширившиеся глаза: — О, не скрывайся от меня, пободрствуй надо мной в эту минуту!.. — Он стиснул трепетавшие руки, уткнулся в них разгорячённым лицом и зашептал в исступлении: — Какое же будешь ты, моё будущее?! Блистательно ли, широко ли, кипишь ли великими подвигами — или... О, будь блистательно, будь деятельно, всё предано труду и спокойствию! Что же ты так таинственно стоишь предо мною?.. Я не знаю, как назвать тебя, мой гений... Ты, от колыбели ещё пролетавший со своими гармоническими песнями мимо ушей моих, зарождавший во мне такие чудные, необъяснимые доныне думы, лелеявший во мне такие необъятные и упоительные мечты... О, взгляни! Прекрасный, низведи на меня свои чистые, небесные очи! Я на коленях, я у ног твоих... О, не разлучайся со мною! Живи на земле хоть два часа в день, как прекрасный брат мой! Я совершил... Я совершу... Жизнь кипит во мне, как и прежде. Труды мои вдохновенны. Над ними повеет недоступное земле божество... Я совершу!.. О, поцелуй и благослови меня!..

Лицо застыло и замерло, как белая маска, упала на истомлённую грудь закруженная голова, глаза прикрылись почти чёрными веками, от которых вниз растекались тревожные тени.

Он жаждал чуть не с последней, самой сильной надеждой благословляющего на жизнь поцелуя.

Когда же он открыл ослеплённые крестной мукой глаза, они блеснули последним, пропадающим блеском. Один птичий нос обозначился на опавшем лице, словно другого и не было ничего.

Что с ним стряслось?

Самое ужасное — с ним стряслось то, что только может стрястись с человеком, посвятившем жизнь свою кисти, перу: сквозь высокое наслаждение, объявшее и поднявшее душу при самом общем, самом обширном мысленном взоре на своё сочиненье, предмет которого большей частью оставался неприютен и гол, вдруг проступило какое-то болезненное, томящее чувство, верный знак, что в самой сердцевине творенья завёлся ядовитый червь, точно яблоко точивший его.

Верно, псе ещё безучастно и без сочувствия взят был самый предмет, не озарился светом скрытой мысли, точно солнце за тучу зашло.