Валерий Есенков - Совесть. Гоголь

— О, Каины! О, подлецы! О, неистребимые враги общественного блага! Бог свидетель, личных врагов у меня нет, по натуре я выше личного оскорбленья, но эти!..

Он поспешно заговорил, торопясь успокоить этот вулкан, слегка прикоснувшись к его дрожащей руке:

— Вся эта история почти невероятна совсем, а для меня вприбавку ещё подозрительна.

Белинский взмахнул рукой, как секирой, глаза из голубых сделались чёрными, впалая грудь поднялась, сиплый голос прервался от вспыхнувшей порохом ненависти:

— Пусть вывалятся у них кишки! Пусть повесятся они на собственных этих кишках! А я, о, я готов оказать им услугу: я расправлю, я надену петли на их гнусные шеи!

Он кивал головой, тоже испытывая жгучую ненависть. Он, конечно, нисколько не верил, что Белинский в самом деле своими руками способен перевешать многочисленный корпус трудолюбивой российской цензуры, в котором числился без малого легион, в особенности если включить в него доброхотов. Он понимал, что это всего лишь слова, декларация, полёт разгорячённой фантазии, однако сама эта мысль ему ужасно понравилась, и даже представилось зрелище казни. Залюбовавшись, наслаждаясь соблазнительной мыслью, он вдруг испугался, что они оба, хорошие русские люди, оказались способны придумать такую немыслимую жестокость, и пришёл в себя в тот же миг. Нельзя не признаться, и на него налетали излишества страсти, и тяжко ему приходилось от них оттого, что он знал, как легко впасть в соблазн, как легко развить в податливой, мягкой душе ненависть, озлобленность, гнев.

Вертя головой, точно отгоняя мираж, сурово выговаривая себе за подобные наваждения, он неловко и путано продолжал:

— Такого рода глупостей невозможно и предположить в человеке. Цензоры не все же глупы до такой необычайной, я бы сказал, до такой непозволительной степени. Так не составился ли заговор против меня?

Белинский засмеялся злым, дребезжащим смехом:

— Ну, какой же умник отважился служить по цензуре?

Он соглашался, что чрезвычайно умный, образованный, истинно порядочный человек не наймётся служить по цензуре без самой крайней нужды, однако в тот момент сосредоточенно размышлял исключительно о своей непостижимой беде, и оттого не верилось, не вмещалось, не растолковывалось никаким раскладом ума, как обыкновенная глупость сумела возвыситься до таких невероятных пределов идиотизма, и опять согласно кивал головой и раздумчиво говорил:

— Нет, уж вы поверьте, против меня что-то да есть.

Белинский язвительно хохотнул:

— У этих безмозглых кретинов всегда что-нибудь есть... против таланта, против ума.

Он же растерянно сообщил:

— Дело для меня, между прочим, слишком серьёзно.

Белинский рассмеялся невесело:

— Ещё бы! Гоголь написал-таки нам свою новую вещь, и вот извольте, расейская действительность пустилась шутки шутить!

Он не к месту и сбивчиво изъяснил:

— Мне похмелье от этих интриг да комедий.

Белинский фыркнул:

— Да они с ума сведут кого хочешь! Мне страшно бывает после рукоприкладства цензуры на свои корректуры глядеть!

Он пожаловался стеснительно, пряча глаза:

— Все мои средства, всё существованье моё заключается единственно в этой поэме, а дело склонилось к тому, чтобы последний кусок хлеба вырвать из рук, выработанный, между прочим, семью годами самоотвержения, отчуждения от мира, от всех его выгод. Другого я ничего не могу для существованья моего предпринять.

Белинский пронзительно вскрикивал:

— Ах, негодяи! Ах, подлецы! Ах, скудоумные мокрицы! Нет в мире казни, которая их бы достойна была! Они убивают величайшего гения! Они готовы удавить его петлёй нищеты!

Он посетовал:

— Может быть, они вовсе не знают об этом. Может быть, не успели обдумать моё положение. Не может же быть душа обыкновенного человека до такой степени бесчувственна и черства.

Белинский вознегодовал:

— Как вы можете, Гоголь? Они же не люди!

Он искренно возразил:

— Нет, они люди. Мне сдаётся, что они заблудились, они только ждут вразумляюще-беспощадного слова, которое бы пробудило и очистило их. Но некому, ещё некому сказать это беспощадное слово так, чтобы достало оно, чтобы дошло до самого сердца любого из нас, в каком бы месте, в какой бы должности он ни служил.

Белинский так и набросился на него:

— Мало вы сказали этим олухам слов!

Он смешался:

— Вот поглядим...

Белинский возмутился:

— Ну, чего тут смотреть?

Он подал портфель, сутулясь, отчего-то не глядя в глаза:

— Вот моя рукопись. Вам одному доверяю её. Отвезите её как есть в Петербург, подайте тамошним цензорам. Со всей силой своего убежденья скажите, что противогосударственного в моей поэме не содержится ничего. Убедите пламенем своего красноречия. Будем надеяться, что петербургские поумнее московских и у вас получится то, на что я, многогрешный, оказался здесь не способен. Если и то не поможет, идите прямо к Жуковскому: пусть представит на решение государя.

Приняв портфель, как ребёнка, Белинский ласково, будто даже мечтательно заговорил:

— Вот теперь-то уж я напишу! О, как я теперь напишу!

Тотчас простив ему все излишества страсти, он спросил:

— Напишите, именно вам необходимо об ней написать.

Разомлев от восторга, поблескивая небесно-голубыми глазами, Белинский сладким полушёпотом обещал:

— Прекрасный, великолепный, счастливейший труд для меня!

Он поощрял, уже улыбаясь счастливо:

— Подобные вещи выходят у вас превосходно. Однако же, умоляю вас, не спешите, не промахнитесь, как промахнулись с Грибоедовым.

Обомлел и остановился. Ему сделалось страшно, смешно. Забавную комедию они отломали, и что именно о его поэме напишет Белинский, которого друзья, как видно недаром, окрестили Неистовым? В какую сторону примет ещё не оконченный труд? Каким пламенем разожжётся первое впечатление от первого тома, когда не положилось на бумагу ни второго, ни третьего? У Белинского болезненно-тонкие нервы, излишне пылкая восприимчивость, рискованная способность увлекаться до помрачения головы, а ведь яркое слово его для читающей молодёжи чуть не закон, его статьи у всех на устах.

Он едва не выхватил свой тяжёлый портфель, да вовремя пролетело в разгорячённом мозгу, что поэму станут печатать, что Белинский так или этак прочитает её и что от суда его никуда не уйдёшь, не затиснешься ни в какую щель.

Он стоял сердитый, потерянный, недовольный собой, спрятав похолодевшие руки назад, тогда как Белинский, бережно поместив потёртый портфель на самую середину стола, оборотился к нему с нестерпимым сиянием глаз:

— А потом, по поводу вашей поэмы, я напишу ряд статей о ваших всех сочинениях, до одного!

Он вздрогнул и с внезапной властностью произнёс: