Валерий Есенков - Совесть. Гоголь

Ужасно противен был этот шпионский взгляд. Николай Васильевич ощутил, что чуть ли не с обдуманным умыслом укололи его этой отвратительной новостью о задержке с выпуском его сочинений. Или всё-таки вырвалось так, само по себе, без смысла и цели, исключительно из одной доброты? Или всё же это была одна из тонких проделок Степана, который любил и умел вонзать в самую душу отравленное словцо?

Его подмывало ответить, в свою очередь, какой-нибудь разъедающей колкостью. Острое словцо уже завертелось на ядовитом его языке. На ожившем лице готовилась пробежать кривая усмешка. Он был совершенно готов, однако давно уже отучил себя от страсти язвить, стремясь всем прощать обиды свои, даже если эти обиды подолгу жгли и терзали его, а если недоставало сил на прощенье, делал вид, что и не было ничего, что он ничего не слыхал.

Вместо разящего слова он с притворной задумчивостью проговорил, выпрямляясь, поглаживая худой подбородок:

— О Герцене мне говорили много хорошего, что он человек благородный и умный. Впрочем, ещё говорят про него, что поверил уж чересчур в благодетельность нынешних европейских прогрессов и по этой причине сделался враг всей русской старины и русских коренных обычаев.

Степан покосился и поставил ударение на эту последнюю мысль:

— То-то, что враг.

Он сделал вид, что не слышал, и продолжал:

— О Герцене люди всех партий отзываются как о благороднейшем человеке. В наше тёмное время это лучшая из репутаций. Он, должно быть, погорячился с отзывом обо мне. А типографщики, что ж...

Размышлял он именно так. Герцен, в его представлении, человек был порядочный, благородный, только заблудился, взяв себе в проводники торопливость характера да ещё голос пристрастных друзей.

Однако так и померкло всё перед ним, едва он выговорил эти слова. Ему припомнилась незавидная его репутация. Худшей репутации, возможно, и не заводилось ещё на обширной Руси. Люди всех взглядов, всех партий, всех направлений решительно восстали против него и честили его, как и чем ни попало, и скверное дело уже дошло до того, что поименовать Гоголя благороднейшим человеком не поворачивался язык. Одно поношенье да брань.

Все обиды, былые и нынешние, разом нахлынули на него, и он поник душой от боли и тяжести этих горчайших обид. Все кругом, а вместе и вся его жизнь представились ему безнадёжными. Вприбавку предвиделись ещё новые поношенья и брани, какие только измыслит это в самом деле тёмное время, если он осмелится выпустить поэму в том самом виде, как она есть. Несдобровать ему, несдобровать! В самую грязь в остервененье своём затопчут его, и поднимется ли ещё он на ноги, как поднялся, несмотря ни на что, после «Выбранных мест»?

Душа онемела, однако скорбные мысли, неостановимые, злые, с необычайной жестокостью продолжали жалить его, припоминалось, что было всё-таки время, как-никак признавали его за писателя, помалкивая о том, какой он есть человек, да слишком недолго этак велось, поодумались, возмутились всем миром, увидев в зеркале неприкрашенные рожи свои, под сомненье поставили, имеется ли у него в самом деле талант, эта дивная способность всякую песчинку земли возвести в перл созданья, и ещё дальше, дальше пошли, унизили в нём человека, наконец отказали даже в здравом уме. Что же нынче сотворится над ним? И кто же поднимется его защитить?

Вот хотя бы Степан, приятель старинный, назвавшийся сам собой его другом, что он? С какого боку хоть на волос повыше обыкновенного смертного? Обыкновенный-то смертный так уж устроен, что в глаза и открыто обличит хоть кого, исключая, конечно, начальства, выскажет прямо, что клевета, что обман, а втихомолку злорадствовать станет: ужасно приятно обыкновенному смертному сознать себя лучше, выше, значительней другого обыкновенного смертного, тем более сознать себя лучше, выше, значительней из ряда вон выходящего человека, это обыкновенная слабость, такую обыкновенную слабость, разумеется, нетрудно понять, можно даже простить. Или вот слабость иная: то ли по своей необдуманной доброте, то ли возгордясь остеречь и направить. То ли по какому-то коренному свойству души, а только обыкновенный смертный по вдохновению прибежит к другому обыкновенному смертному, хладнокровнейшим образом перескажет самую зловещую чушь, какую ни плеснёт ему в уши одуревшая от безделья Москва, подивится, в какой шальной голове могла зародиться такого рода несусветная дичь, а всё-таки со значительным видом перечислит всех тех, кто спросил или только подумал спросить, в своём ли уме нынче Гоголь. Передавал же Степан ему эту новость со старанием в Рим...

Он думал, поёживаясь от нового приступа холода, крепко стиснув мелко дрожащие плечи руками: «Спросил бы ты прямо, чего тебе надобно, да ступал бы с Богом домой...»

Покачивая тупоносым ботинком, вертя сигарку в чистейших розовых пальцах, Степан с неизъяснимым удовольствием развивал свою мысль:

— До типографщиков, по всей вероятности, докатились некие туманные слухи, весьма настойчивые, смею заметить, даже и чересчур, из высших будто бы поступившие сфер, что правительство, которое по множеству дел и самых неотложных занятий всё никак не изволит понять, что в нашей патриархальной стране нет и не может случиться надлежащих условий ни для какой пропаганды, тем более для пропаганды в духе якобинизма, на которую покушался покойный Белинский, этот рыцарь без имени, этот невежда и пустозвон, и что ему беспокоиться, стало быть, я имею в виду не Белинского, а наше правительство, решительно не о чем, а оно между тем, говорят, не на шутку встревожено этим несчастным доносом на вашу будто бы неблагонадёжность, доносом, идущим от такого зарекомендованного лица, как благороднейший Герцен, дважды подвергавшийся за попытки революционного словоблудия мерам строжайшего пресечения...

Ощущая, как лицо его становилось несчастным, опуская голову ниже и ниже, точно был виноват, пряча от Степана глаза, он молил милосердного Бога, чтобы дал ему сил дотерпеть до конца: слишком уж нестерпимой показалась ему эта пытка самым участливым дружеским утешеньем.

— ...И намерено ваше издание из высших соображений политики на какое-то время остановить...

Подбородок уткнулся в изнемогшую грудь, крылья длинных волос прикрыли застывшее, совершенно больное лицо, отчего-то до того мешая ему, что он поспешно нервными пальцами обирал тонкие пряди с холодной щеки, однако непокорные волосы падали вновь, точно вырывались из рук, и он всё раздражительней обирал их, позабыв о том, что достало бы поднять немного голову, чтобы волосы сами собой воротились на прежнее место.

— ...Ввиду этого, думаю я, типографщики страшатся потратить деньги свои понапрасну, ибо никто не возместит им убытки, кои значительны, ежели и действительно состоится этот бессмысленно-варварский акт запрещения.