Валерий Есенков - Игра. Достоевский

— Необходимо? Ты сказал, мне тоже это необходимо? Да, ты прав, я люблю и платья, и шляпки, и ожерелья, но тебя ещё больше люблю, за твой ум, за твой гений, за твою необычную жизнь, и я стану ждать, когда твои книги принесут нам богатство.

Он прижался к ней ещё крепче, пряча от горя лицо:

— Третьего дня ты пришивала карман к своему платью, тайком от меня, а я видел и плакал, и мне было стыдно ужасно, будто я вор.

Она застенчиво прошептала:

— Я ведь горжусь, что ты такой у меня.

Он вдруг вскочил, чуть не столкнув её на пол:

— А дети? У нас ведь будет ребёнок!

Она улыбнулась:

— Мы вместе вырастим их. Я бы только желала, чтобы исполнилось моё желание и мамочка могла к нам приехать к тому времени, когда мне кончится срок, это была бы для меня огромная радость, что я больше бы, кажется, ничего не хотела.

Он перебивал и говорил, торопясь:

— Я хочу, чтобы у нас была девочка, но молю Бога, чтобы это был мальчик. Мальчику довольно образования, как говорил нам часто отец, остального он должен добиться своими талантами, сам, а девочке нельзя без приданого, засидится она без приданого в девках, хоть немного, а надо же дать, и я буду знать, что это я испортил ей жизнь, отец её, и что я негодяй.

Она примирительно погладила его по плечу:

— Пусть она сначала родится.

Он отвернулся, сделал новую папиросу.

Она поднесла ему зажжённую спичку.

Для него это было блаженством. Он признался, ласково глядя ей прямо в глаза:

— Как хорошо...

Она дунула на слабенький огонёк и сказала:

— Ты знаешь, я всё одна и одна сижу в этой комнате, бывает так грустно, и я думаю иногда, что ты умер и никогда не придёшь.

Он испугался, что она снова начнёт и всё, всё испортит, и умоляюще посмотрел на неё.

Она отошла к дивану, отбросила шиньон, лежавший в углу, раскрыла сумочку и достала из неё кошелёк. Кошелёк был почти пуст, и он нервно, тревожно ждал ещё одного унижения.

Она разложила все деньги по маленьким стопочкам и пересчитала их несколько раз. В кошельке оказалось сто двадцать франков и какая-то мелочь в сантимах. Она долго смотрела на всё их богатство, потом убрала сто франков и сказала ему:

— Федя, завтра мы должны отсюда уехать. Сто франков должно хватить на дорогу и на самые первые дни, а вот это возьми и ещё попробуй разок, и пусть он будет последним.

Он так и рухнул перед ней на колени, со страстной силой обхватив её ноги.

Она боялась упасть на него и шаталась.

Он шептал счастливым задыхавшимся шёпотом:

— Я не забуду... умирать буду и вспомню, как сегодня... почти не имея необходимого... ты мне двадцать франков дала... и разрешила... разрешила... их проиграть.

Она наконец отстранила его:

— Иди, Федя, и постарайся не проиграть, а я приготовлю вещи в дорогу.

Он встал перед ней, коренастый и крепкий:

— На счастье меня поцелуй.

Она поцеловала в самые губы.

Он ушёл и поставил на красное.

Вышло двадцать, число её лет.

Он спал тяжело и проснулся тревожно, с тоской.

Сидя на голом полу, ещё не успев причесаться, с папильотками в прядках рыжеватых жидких волос, которые как-то мило и жалостно подпрыгивали при каждом движении на лбу и бледных щеках, в стареньком будничном платье, она сосредоточенно укладывала свой чемодан.

Он воскликнул испуганно:

— Погоди, я тебе помогу!

Она ответила с доброй, но горделивой улыбкой, серьёзно взглянув на него:

— Напрасно ты беспокоишься, Федя, на этот раз я управлюсь сама.

Не в силах улыбнуться в ответ, весь какой-то противно тяжёлый, едва приподняв гудящую голову, он заспешил:

— Полно, Анечка, ты провозишься часов пять.

И, с трудом одолевая эту противную тяжесть разбитого тела, поднялся, с осторожным лицом, не поминая ни словом вчерашнего, выпил наскоро жидкий остывающий кофе, который по утрам им варила хозяйка, тотчас собрался укладывать свой чемодан, ещё раз повторив, чтобы она не возилась, не утруждала и не утомляла себя, уверенный в том, что без его помощи они опоздают, и прошёлся по комнате, чтобы очнуться от сна, перечисляя в уме свои нехитрые вещи, чтобы не забыть ни одной.

Она укладывала фарфоровые расписные тарелки, приобретённые по случаю в Дрездене, для своего, как она тогда сообщила ему, то есть, как он понял, для их совместного дома, которого они ещё не имели и который, он знал, они не скоро смогут иметь.

Взглянув на её осторожные неловкие руки, невольно пустясь в размышления об этом несуществующем доме, которого он, уже написав томов пять или шесть, не мог иметь для семьи, он испытывал острый оскорбительный, унижающий стыд, и стало жаль вчерашних так глупо проигранных денег, и сверлила отчаянно угрюмая мысль, что он должен скорее, скорее писать.

Он всё ходил от двери к окну, скрестив руки, едва не задевая её в тесноте. Он всё повторял, что сию минуту сам уложит свой чемодан и поможет укладывать ей, а сам думал о том, что и как станет писать, как только приедет в Женеву, и где же взять денег на это, совсем немного, на квартиру и на еду.

Взять было решительно негде, эта мысль доводила до бешенства, и он тотчас её обрывал. Заставив себя разумно, спокойно думать не о деньгах, а о предстоящей работе, он раскрыл свой потрёпанный чемодан и внезапно, сморщив хмурый, тоскующий лоб, произнёс:

— Майкову напишу, всё объясню и спрошу у него сто рублей.

Она перестала перекладывать тарелки бельём, серьёзно посмотрела на него вопрошавшим распахнутым взглядом, приоткрыв от удивления маленький рот, и растерянно протянула:

— Но ведь у Майкова своих денег нет.

Хорошо зная об этом, он не желал так легко расставаться с промелькнувшей надеждой и, стараясь быть бодрым, тяжело переступая по направлению к двери, быстро придумал и рассудил:

— Для меня он, вероятно, достанет.

Резко оттолкнув от себя чемодан, круто повернувшись к нему, она возмутилась:

— В таком случае писать очень дурно.

Сам предчувствуя это, остановясь перед ней, он сердито спросил:

— Он же мой друг, почему?

Вызывающе глядя на него снизу вверх, пристукивая рукой по колену, она объяснила:

— Потому что как же возможно тревожить ещё нашей просьбой, заставлять человека искать для нас денег, и, может быть, мы поставим его в неловкое положение, если он не будет в состоянии нам их достать.

Внимательно выслушав, он потёр лоб и задумчиво согласился:

— Ты, пожалуй, права...

Он нехотя достал из пузатого комода рубашки, собираясь уложить в чемодан, как любил, вытянув рукава по бокам, но рассеянно пошёл вдоль стены, размышляя, кому бы ещё он мог написать, кого попросить.

В голове вдруг взорвался сюжет.

Не удивившись нисколько, привыкнув давно к внезапным скачкам своей всегда заряженной мысли, не выпуская рубашек из рук, он стал ходить всё быстрей, бережно и придирчиво обдумывая вереницу интриг и событий, которые сами собой, без малейших усилий рождались в его голове и легко сцеплялись друг с другом.