Валерий Есенков - Игра. Достоевский

— Читать хорошо, и тебе хорошо, но ты ещё так молода, так ещё молода, что, если правду сказать, всё читать да читать — так ведь это ещё и не жизнь.

Она очень, очень неглупой была и озорно спросила его:

— А всё книги писать, это, по-твоему, жизнь?

Он сузил глаза и сурово сказал:

— Да, и книги писать.

Она изумлённо приподнялась:

— И это не жизнь? Так что же ещё?

Он схватил её руку:

— Ты не поверишь, а ведь очень и очень немного!

Она, не отнимая руки, торопила, теребила его:

— Так что же? Скажи!

Он нагнулся и с нежностью страстной поцеловал её тёплую руку:

— Побольше хороших людей, вот как ты, например.

Она звонко так засмеялась, провела другой рукой по его голове, поддразнила:

— Вон чего захотел!

Он был растроган и рад, что она его поняла, но при всей поспешности речи напряжённо следил за собой, и всё это время казалось ему, что он говорит очень складно, то есть логично, убедительно и хорошо, неужели это она, всё она, и, чтобы всё было до конца закруглено, вдруг радостно произнёс:

— Ты знаешь, Анечка, при безденежье Париж даже очень, очень хорош, ни с чем не сравнишь.

Странность этой мысли его поразила, он выпустил её руку и прищурил глаза, однако же тотчас нашёлся, призадумавшись только на миг:

— Заметь, ты именно заметь парадокс, потому что именно в парадоксе-то и есть совершенная истина, ведь в жизни многое, да почти всё, зависит от нашего взгляда на вещи. Нужда, разумеется, нехорошо, я не спорю с тобой, ты не подумай, право, я ещё понимаю, но без особой нужды можно жить и при малых деньгах. Большие деньги в Париже нужны преимущественно холостяку, а нам вдвоём наших ежемесячных ста рублей, то есть трёхсот сорока франков на франки, в Париже достанет вполне, в Париже-то, это уж аксиома, я тебе говорю.

Она ухватилась руками за плечи, точно озябла:

— Полно, Федя, что за фантазии, у нас двадцать пять франков. Пятьдесят рублей должна мама прислать, но это же наши последние деньги, какой тут с ними Париж.

Он радостно вскрикнул, выкладывая с победным видом ей то, чего она знать не могла:

— Ну, разумеется! Я ж тебе говорил! Нельзя больше ждать ни минуты! Немедля сажусь за роман! Через полтора месяца вышлю Каткову тысячи на полторы. Тысячу он зачтёт за аванс и вышлет пятьсот, ты не знаешь Каткова, я на это надеюсь вполне, в денежных делах он ужасно благороден и добр.

Он вскочил, подхватил с пола погасшую папиросу, бросил в пепельницу на груду окурков и стал быстро ходить перед ней, размахивая возбуждённо руками:

— Если бы не нужда, ни за что бы в эту пору не решился печатать, то есть в наше-то время, беда, небо заволокнуто тучами, Наполеон говорит, этот, Третий, не тот, ты пойми, что сам уже заметил у себя на горизонте чёрные точки, то есть, говоря другими словами, чтобы поправить мексиканский, итальянский и, главное, германский вопросы, которые так глупо и так дурно вёл, племянник не дядя, а и тот был хорош, ему негодующие умы отвлечь надо войной и старым средством угодить всем этим французам, то есть успехом в войне, и хоть французов нынче этим, может быть, не надуешь, однако война очень может и быть, что и будет, ты мне поверь, и недолго уже, по-моему, ждать, потому и не едем в Париж, а если случится война, цена на художественный товар должна упасть чрезвычайно, к тому же Катков у нас воин большой, всё ура да ура, а у нас и без войны началось к художественным вещам заметное равнодушие в последнее время, им попроще что подавай, арифметику, дважды два, чтобы могли понимать, а без арифметики у нас всё теперь дрянь и не нужно совсем, до того мы дошли!

Поражённый сам этой страшной картиной, нарисованной словно бы ни с того ни с сего, не к месту почти, он так и встал перед ней:

— Ты тоже заметила? Ведь уже началось?

Она смотрела куда-то мимо него и не отвечала ему, но что-то опять поднялось в его памяти на самую долю секунды и спряталось тотчас, он смутился, задумался и продолжал почти равнодушно, хотя именно это ужасно задевало его:

— Пуще всего посредственности боюсь. По-моему, так: или очень уж хорошо, или худо совсем. Посредственность в тридцать печатных листов, честное слово, вещь непростительная, не для меня, на это-то я не решусь.

Он слышал себя, проверял и не мог не найти, что всё, что сказано им, решительно верно, ничегошеньки нельзя возразить и что он неминуемо сбивается в сторону, от болезни своей, надо держать свою нить, немедля не сесть за роман, и он оборвал, как ему показалось, эту постороннюю мысль и возвратился к войне:

— Правда, большие центры, как Париж, например, тогда вещь хорошая, да не совсем, не совсем, в Женеве-то поспокойней, хоть и вправду глупа, то есть на случай войны, я об этом теперь говорю.

Рот её вдруг закривился, в глазах встали слёзы, она произнесла с болью и даже как будто бы с отвращением, неужели к нему:

— Полно, Федя, тебе, всё равно никуда, никуда не поедем.

Завидя эти слёзы и рот, он вспомнил всё, память окончательно возвратилась к нему, но он чуть об этом не пожалел, съёжился и примолк, вместе с памятью беспокойство воротилось к нему, ужас смерти ножом полоснул, он испугался, что припадок сейчас повторится, это бывало, тяжело шагнул к столу своему и закурил.

Мало ему хлопот со статьёй и романом! Мало ему мерзкой женевской погоды с ветрами и с дождём! Ему и это, и это ещё!

Немудрено в самом деле свихнуться и остаться совсем без ума!

Он затянулся с такой стремительной жадностью, что табак затрещал и горящие искры посыпались вниз.

Хотя бы с этим на время надо было покончить, так же нельзя, он не камень, не истукан и не зверь, что-то надо было и ей, но что же ей надо, что он за нянька, то есть и нянька, и нянька, ведь он знал, иначе и быть не могло.

Уже кончилась папироса, он раскурил тут же другую.

Выдержит ли она его жизнь? Поймёт ли его? Почему сама не заглянет в себя? Почему не увидит, что причина вся в ней?

Он обернулся круто с застывшим лицом.

Она лежала, свернувшись калачиком, не то наплакалась, не то задремала.

Он придвинулся боком, пригнулся и поцеловал её ласково в щёчку.

Она тотчас крепко прижалась к нему, зажмуря глаза.

Он был серьёзен, но не решался начать. То, что он хотел, что он должен, что положил себе непременно сказать ещё перед тем, как свалился в этом припадке, могло испортить их отношения навсегда, могло их совместную жизнь превратить в зловещий кошмар, но если он не решится сказать, она его и себя изведёт слезами, неудовольствием и хандрой.

Весь он дрожал какой-то мелкой противной внутренней дрожью, которая была унизительна для него и которую он переносить не умел. Он силился подавить в себе эту несносную дрожь, однако она становилась сильнее, его губы кривились брезгливо, закололо рассечённый лоб, он чувствовал это и опасался, что снова кровь потечёт, что она заметит гримасу его, примет её на свой счёт и, естественно, оскорбится до новых отвратительных слёз, хотя кривился он на себя и вовсе не думал обидеть её. Надо было переломить настроение, это не шутка, но он и это умел и напрягал свою волю, глядя в одну точку сузившимися зрачками, ставшими как угольки, часто-часто затягиваясь, так что казалось, что дым валит не от папиросы, а от него самого.