Валерий Есенков - Игра. Достоевский

Это насторожило и взволновало его. Он наблюдал, как мелко подрожали пушистые развесистые усы, как мягкая небольшая рука естественно поднялась и сдвинула шляпу, будто прикрываясь полями от солнца. Ему показалось, что этот спокойно рассевшийся барин, должно быть с завидным искусством владевший собой, ничего, ни единого слова не говорит без тайного умысла и снова, притворяясь наивным, умело разыгрывает его, но, лишь догадываясь об этом, всё-таки довольно поверхностно зная его, он с непривычки решил, что это так показалось ему. Он не мог быть уверен, что невинная летняя шляпа, спокойно прикрывшая воспалённые, явным образом больные глаза от чересчур яркого света, должна была скрыть немую насмешку над ним. Солнце в самом деле переместилось. Полуденные прямые лучи начинали понемногу слепить и его самого. Он даже припомнил, что за какой-то крошечный миг перед тем и сам чуть не сдвинул, как Иван Александрович, свою чёрную шляпу. Выходила опять-таки чепуха, и вполне могло быть, что ему просто хотели сказать комплимент, но, как ни высоко ценил он себя, такой комплимент он почитал незаслуженным. Э, полно, какие там глубины души!

Франт тем временем сунул последние деньги в карман слегка помятого фрака, решительно тряхнул головой и поспешно вернулся в соблазнительный зал.

Провожая счастливого франта полуневидящим взглядом, Фёдор Михайлович, спотыкаясь, нетвёрдо, но с явным вызовом возразил:

— Есть же Шекспир... этот пророк, посланный Богом, чтобы возвестить нам высшую тайну о человеке, о душе человеческой, проще сказать...

Иван Александрович подтвердил натурально, спокойно, будто именно об этом только и думал:

— Ну, конечно, в самом деле — Шекспир.

Он растерялся, улавливая тонкую иголку иронии, и неловко прибавил:

— И, конечно, Бальзак...

Иван Александрович удовлетворённо кивнул:

— Не могу с вами не согласиться: естественно, и Бальзак.

Прислушавшись чутко,' нет ли и снова самой тонкой, самой крохотной гончаровской усмешки, как будто на этот раз не почуяв её, он одушевился внезапно, тотчас и понимая при этом, ещё только начав говорить, что одушевился довольно некстати, и голос его дрожал и менялся:

— Бальзак велик! Характеры его рождены умом необычным, пророческим, смелым! Не дух времени, но целые тысячелетия приготовили бореньем своим такую развязку о душе человека!

Иван Александрович провёл рукой по усам, возможно скрывая улыбку:

— Впрочем, Бальзака я не очень люблю, не сердитесь. Пожалуй, для искусства слишком много ума, понимаете? Впрочем, положим, что так, то есть что велик и так далее. Но вот ведь вы угадали сейчас, что я болтлив и решителен от природы, хотя, как вы знаете, всё на месте сижу да молчу. Я и в Бадене этом сижу совершенно один и молчу. Писем не пишу никому и рта не раскрываю ни с кем, кроме как с горничной в отеле и с кельнером. Так ведь они всё по-немецки, а мне по-русски страсть как хочется поболтать. Лучше всего, разумеется, о пустяках, чтобы, знаете, не проболтаться как-нибудь невзначай, чего не бывает? А тут вы во всю прыть, не мог же я вас не окликнуть, представьте себе. Вот вы и уважили старика, примите сердечную мою благодарность.

Нет, отчего же об одних пустяках? Мы оба давно не ребята или, простите, не дамы, просто приятная и приятная во всех отношениях, нам из какой надобности сидеть вдвоём да порхать в облаках? Отчего бы не проболтаться? Из амбиции, что ли? От амбиции надобно подальше бежать!

Фёдор Михайлович отвёл невольно глаза.

Высокий стройный мужчина с седыми висками, с плоской сухой головой, тщательно бритый, с холёными ровными бакенбардами на розовых гладких щеках, закованный в чёрный строгий отглаженный сьют и белый крахмальный жилет, легко и властно поднялся по широким серым гранитным ступеням.

Иван Александрович, будто и не глядя совсем, неторопливо, с открытой насмешкой проговорил:

— Англичанин, тотчас видать. Вот с этим, знаете, не поболтаешь. Вежлив, натурально, учтив, даже до чувства гуманности, но, по мне, чересчур деловит. Век сидит в магазине, в конторе, на бирже, хлопочет на пристанях, плантатор, инженер, чиновник, строитель, распоряжается, управляет, вокруг всё так и кипит, спину гнёт от зари до зари, нарабатывает себе капитал и молчит. Здесь он играет, как и работает, обдуманно и упорно, и непременно выигрывает, не то что наш брат славянин. Так уж во всём, деньги, надо заметить, к деньгам.

Его царапнуло, впрочем легко, это последнее замечание, которым, тактично и деликатно, ему словно давали понять, как мало у него шансов на выигрыш, не только сегодня, а и на целую жизнь: ведь это житейское правило, что, мол, деньги к деньгам, действует всюду, уж он имел случай убедиться множество раз. Но тут же, протестуя против этого пошлого правила, у него шевельнулась досада, что этот затянутый в сьют англичанин заграбастает то, что необходимо предназначалось ему, но Иван Александрович глядел так внимательно, так дружелюбно, что досада тотчас ушла, не успев по-настоящему, до кипения тёмных страстей, расстроить его. Уловив в этом взгляде даже словно бы страх за него, он увлёкся прежним вопросом, от больного ли самолюбия так скрытен этот проницательный человек, или причины тут иные совсем, и, тоже скрывая, но не умея скрывать, наблюдал, с каким изяществом, с какой продуманной, проверенной простотой во всём, что Иван Александрович позволял себе говорить, задушевная искренность мешалась с самым изощрённым лукавством.

Он давно и всегда знал Гончарова за чрезвычайно умного, слишком проницательного и слишком тонкого, слишком скрытного человека, порождение, как он решил для себя, циничного деловитого Петербурга, без всяких высших идей, но с блестящим, как на смех, талантом, способным рисовать одни сухие петербургские типы, но лишь в этот миг смутно и неожиданно уловил, что перед ним очень русский и, может быть, самый русский мудрец, своим гением равный не меньше, чем здешнему Гёте, каким-то чудом умевший соприкоснуться с народом и заимствовать от него простодушие, чистоту и ясную кротость души, широкость ума и незлобие, в противоположность именно всему петербургскому, то есть наносному, фальшивому и грубо изломанному. Благодаря такому соприкосновению в своём уже знаменитом герое Гончаров ухватил самое характеристичное свойство именно хорошего русского человека, способного, как никто, к самоиронии, к самоказни, к роли страдальца от себя самого за собственный грех, и был вынужден именно у нас предусмотрительно стараться скрывать от соблазна собственный гений, очень этим похожий на Ивана Андреевича Крылова, другого совершенно русского мудреца, тоже прикинувшегося когда-то простодушным лентяем, каким и не бывал никогда.