Валерий Есенков - Игра. Достоевский

— Выходит, ради этой идеи вы только и приоделись? А я-то думал, что ради Европы!

— Без оглядки бежать бы от вашей Европы.

Иван Александрович развеселился совсем, но заговорил размеренно, даже бубниво:

— Давно смотрю: русский за границей всё-таки странное существо, О патриотах молчу: те готовы оплевать даже европейскую чистоплотность, потому что, видите ли, говорят, больно глупо транжирить драгоценное время жизни, необходимое позарез для благоустройства святейшего мира их всеславянской души, которая на самом деле так любит застыть в полнейшем безделье. Как говорится, Бог им судья. Но европейцы наши, то есть русские европейцы, тоже скучают и куксятся здесь до смешного. Смотришь, дома для него только и света в окне что Европа, демократия, цивилизация, культура, а попадёт он в эту Европу, глянет то сюда, то туда, будто нехотя, будто сердито, и поскорее домой, браня на чём свет стоит и эту демократию, и эту культуру. Истинная это загадка. Сколько лет наблюдаю, а понять не могу.

Он вернулся к своим размышлениям и задумчиво, медленно стал говорить:

— Одна главная причина во всём. В душе у нас есть идеал, вернее, может быть, жажда, потребность верить во что-то и обожать, а нет вокруг ничего близкого идеалу, нечего обожать. Во всём разложение, все врозь, не остаётся связей между людьми. Человек может сгнить и пропасть, как собака, и хоть бы тут были братья единоутробные, не только своим не поделятся, что было бы поистине чудом, но даже и то, что по праву бы следовало погибающему, постараются отобрать всеми силами, даже и то, что свято. Жить от этого каждому плохо, и рождаются в человеке два чувства: безмерная гордость и безмерное самопрезрение. Дома мы себя презираем и тянемся душой поверить в Европу, а в Европе разбирает нас гордость, всё в ней не по нас, вот и плюём на неё из презрения к ней.

Иван Александрович благодушно прикрыл глаза:

— Помню, Белинский ещё...

Он стремительно повернулся, толкнул Гончарова, воскликнул:

— Белинский?!

Иван Александрович затянулся несколько раз, с сожалением осмотрел остаток сигары, аккуратно бросил его прямо в урну, похожую на римскую вазу, вытер усы белоснежным платком, задумчиво склонил голову и озадаченно проворчал:

— В самом деле, статья ведь у вас...

Фёдор Михайлович точно забыл, о чём они проболтали почти битый час. Он будто сейчас подошёл, погруженный в былое, смущённый его неподатливой тайной, раздражённый тем, что небольшая статья, на которую жалко трёх дней, ему никак не давалась, и только присел, чтобы выпытать Гончарова, нетерпеливо и жадно прослушать его, впитав в себя каждое слово, и тотчас вернуться к столу, где ждала упрямая рукопись. Он приготовился слушать. Медлительность Гончарова его раздражала. Ему хотелось растормошить его сотней вопросов, поторопить, подхлестнуть, с жаром напомнив прошедшие годы, которые прожили вместе, хоть и прожили врозь, но он понимал, что этот жар и эти вопросы способны вконец запугать и без того встревоженного, снова затаившегося в себе Гончарова. Он должен был успокоить его, сделав вид, что Белинский совсем неинтересен ему, но он лгать не умел, да и знал, что Гончарова провести невозможно. Он растерялся и неопределённо сказал:

— Не совсем как будто статья, мои личные воспоминания большей частью, только то, что я видел и слышал сам.

Иван Александрович будто спал и только проснулся, приоткрыл лениво глаза, но они напряжённо блеснули:

— Пишущим интересна только работа, легко перепутать своё и чужое, вон и Шекспир, говорят, вставлял к себе чужие стихи.

Он вспомнил тёмные рассуждения о хитроумных черкесах, и сердце его оборвалось. Он угадывал, что Иван Александрович теперь замолчит и он нужного от него ничего не услышит. Он уверовал страстно в один этот миг, что в таком случае без его какого-то, может быть, одного, но уж непременно самого верного и самого важного замечания никакой статьи не напишет. Ему надо было, необходимо, чтобы внезапно умолкший, подозрительно озиравшийся Иван Александрович немедленно стал вспоминать и рассказывать без оглядки, не опасаясь, что он обворует его. Эта мысль, что тот, может быть, подозревает его в этой грязной способности присвоить хотя бы каплю чужого, до последней степени оскорбляла и бесила его, он готов был вскочить и бежать, изругав своего невольного собеседника, глубоко оскорблявшего в нём человека, и лицо его стало непримиримым и злым, но не мог изругать он издерганного, до болезни, может быть, доведённого человека и не в силах был бежать от того, кто мог в таком насущном деле помочь, он не мог поступиться работой.

Фёдор Михайлович сгорбился весь, сунув руки между колен, и сидел неподвижно, опустив отяжелевшую голову, сдвинув редкие брови, дрожа от неодолимых желаний. Он не статью мечтал написать. Что статья? Он слова, слова искал, чтобы вскинулись все, услышав его, закричали в тоске: «Гниём! Теряем в материальности душу! Не хлебом единым жив человек!» Ведь знал же, знал же какое-то слово Белинский, ведь когда раскусили его, повалили за ним, его идея всех победила и объединила тогда почти всех. А тут кругом всё вздор и раздор. Необходимо напомнить святое и чистое. Белинский-то приходился, казалось ему, очень кстати. А этот, прикинувшись сонным, сидит и молчит, дрожа над памятью о таком человеке, как над своим тугим кошельком. Но быть такого не может! Есть же слово, которое шевельнёт и его!

Он поднял голову. В лице не стало недавнего раздражения. Глаза его были кротки и очень печальны.

Он произнёс:

— Мы с вами оба знали его, может быть, это было величайшее счастье и величайшая милость, что нам в нашей спутанной, неустроенной жизни повстречался Белинский. Теперь таких нет, на кого ни гляди, да и будут ли скоро такие. Вы скажите, кого уважать в наше позорное, в наше бесчестное время? Все какие-то пыльные, стёртые лица, без образов, без примет, без горячей и страстной идеи, способной всё обновить, озарить все сердца, восстановить почти совсем погибшего человека. Убеждений нет никаких, то есть единственных убеждений, которых не променяешь на рубль, без которых не жить, лучше за которые умереть, чем отступиться от них. Науки, литературы, никаких нет точек упора душе, подверженной сладким и даже не очень сладким соблазнам. Разбрелись кто куда, не понимают, даже и не знают друг друга. Один цинизм проник всю эту массу пошлых помыслов и мелких страстишек. Изверились, изоврались, и как изоврались, как никогда. Хлестаков, по крайней мере, врал, врал, да боялся же во время вранья, что вот его возьмут да выведут на чистую воду да и выгонят вон, а современные Хлестаковы и этого не боятся и врут себе с полнейшим спокойствием, и вот молодёжь, наша честная молодёжь осталась без вождя и бросается в разные стороны, то мелкое самолюбие в ней, то ложное понятие о гуманности, то преступление. Остались все без корней. Это ведь болезнь, болезнь тяжёлая, страшная. Что хуже, что опасней всего, это то, что она лежит в самом корне нашего общества, унижающем и озлобляющем человека откровенной несправедливостью и гнусным неравенством. И кому указать на эту болезнь? И что противопоставить ей? И где отыскать и силу и искренность духа? А Белинский, ведь Белинский был и светом, и корнем, и совестью, да! Вот забыли его, заблудились, на гроши разменяли его идеал, а без идеала одна возможна скотская жизнь. Стали смешные, ничтожные люди. Не верит никто ни во что. Вот и Белинский...