Валерий Есенков - Игра. Достоевский

Наконец он приметил небольшую беседку, которую почти сплошь обвивал виноград. Она показалась ему подходящей, хотя стояла совсем на виду. Боясь закружиться от нетерпения, он, стремительно и воровски оглянувшись, скользнул в невысокий и узкий проход, почти упал на скамейку, скинул шляпу, уставя её вниз дном на колени, сложил в неё, едва не вырывая карманы, все наличные деньги и принялся, спеша и всё воровски озираясь, пересчитывать их.

В золоте и купюрах оказались гульдены, фридрихсдоры и талеры, но он переводил их нарочно на франки, ходившие по более низкой цене.

Десять тысяч насчитал он без нескольких франков.

Он замер, ошеломлённо уставившись на такое богатство, и вдруг поспешно, испугавшись воров, спрятал его.

В голове зазвенело тревожно и громко. Он испытывал необыкновенный подъём всех своих сил до того, что сознание готово было исчезнуть. Ему неожиданно показалось, что он выиграл целое счастье. Он тупо озирался вокруг.

В тесной беседке мертво молчал полумрак. Жарко плавясь возле расставленных ног, глаза слепила лужа огня, упавшего из проёма дверей, а там гладко серели под солнцем старые торцы мостовой.

Он не понимал, что он здесь и к чему, и тут же трезво сказал, что деньги — это не счастье, и сразу явилось сомнение, что он действительно выиграл несколько тысяч. Ему вдруг показалось, а через минуту он поверил почти, что он слишком уж обсчитался, но пересчитать в случайном сомнительном месте второй раз не решался.

Господи, ведь в карманах его сюртука было двадцать месяцев жизни! Он сможет работать, нормально работать, работать, как все, без этой безумной горячечной спешки. Он будет работать! Пусть три дня на статью, а там за роман, за роман, настоящий, сильный роман. Ведь если спокойно, без суеты, это должно получиться! Ему необходимо девяносто листов, чтобы полностью выразить всё, что в нём накопилось. Двадцать месяцев без трёх дней, или пусть без пяти, на девяносто листов, то есть эти девяносто листов на шестьсот с чем-то дней, пусть хоть всего на шестьсот, это три или четыре печатных страницы на один день, положим, надо ещё просмотреть и обделать, ещё бы месяца три, могла бы наконец получиться безупречная вещь, не хуже, может быть, чем у других, даже, конечно, и лучше!

Он выхватил папиросы. Пальцы, зажигавшие спичку, сильно дрожали. Он подумал после третьей затяжки, что в три дня придётся раздать по крайней мере самых неотложных пять тысяч. Останется десять месяцев жизни. Стало быть, опять получится куцый роман, едва намёком, в хаосе и сплеча. Десять месяцев, всего только десять. А ещё надо придумать, какой это будет роман, выжать поэму из целого скопища непрерывных идей. Вот Иван Александрович, этот с романом, с деньгами, пусть с небольшими, но верными, а тут выкраивай и латай, вытягивай жилы. Тоже можно бы сделать роман. Наши умники не свели бы с ума. Из всего можно сделать роман. Только десять месяцев жизни.

Он затянулся так, что посыпались искры. Роман уже продан кровопийце Каткову, у него нет ещё ни одной отчётливой мысли, а прожит аванс за всю первую часть, надо ещё отработать его, только после этого придут от Каткова новые деньги. А месяцев всего только десять. Ещё эти обручальные кольца!

Он испугался, что они пропадут. Ему-то на них наплевать, власть вещей его не касалась, он терял вещи и деньги не жалея, легко, но утрата этих символов прочного семейного счастья может оказаться тяжёлой для Ани.

Скорей, скорей надо бежать!

Он покрыл голову шляпой и сразу вышел на солнце, сощурился, прикрыв ладонью глаза, и огляделся.

Всё незнакомо было кругом.

Он помнил только, откуда пришёл, и повернул без раздумий налево.

Улица была очень длинной. Время приближалось к обеду. Там, должно быть, беспокоилась Аня.

Он попробовал сократить и свернул в небольшой переулок. Гранитные плиты постукивали под каблуками в густой тишине. Над головой нависали мрачноватые выступы вторых этажей. Кругом всё было чистенько, прочно, пустынно. Хлопотливые здешние люди точно попрятались, занимаясь чем-то своим.

Он ощутил одиночество. В этом сытом чистеньком городе он не нужен был никому. Здесь можно метаться в смертельном отчаянии, в любую беду может забросить неумолимая злая судьба, погибнешь и сгинешь, а никто не заметит, не протянет руки, не пройдёт за прощальными дрогами. Чужое здесь всё, чужие равнодушные люди, чужая благополучная сторона. Холодом веяло от всего, будто намекая слепыми бельмами окон, прочной решёткой железных оград, что ничтожество он, и даже последнее, может быть, из ничтожеств.

Сердитое сопротивление оскалилось в нём. Зависимость, унижение были ему нестерпимы. Лицо напряглось и высокомерно застыло. Голова гордо вскинулась вверх и назад. Плотная фигура стала массивней и крепче. Твёрже застучали по плитам каблуки сапог.

Одиночество потускнело, но осталось при нём, несмотря на эти уловки, всегда почти невольные у него. Он почувствовал вдруг, что игра за какой-нибудь час истомила, измотала его, и в эту минуту ему непременно нужен был кто-то, почти безразлично откуда и кто, лишь бы не враг, но лучше близкий и свой.

Он заспешил, не разбирая дороги, и увидел в какой-то разреженной дымке, что всё сидит у окна, дожидаясь кого-то, и не тотчас сообразил, с какой стати сидел и откуда всё это явилось.

Тихая тёплая ночь незаметно, неслышно переливалась в раннее утро. Над крышами соседних доходных домов чуть прибавило свежего света. Булыжники мостовой, серебристые от росы, проступили яснее. Глаза начинали слипаться. Несколько раз отяжелевшая голова бессильно падала подбородком на грудь.

Он всё не ложился, не понимая, как можно ждать в такой час, когда уже некого ждать, то иронически посмеиваясь над собой, то сердясь. Но его настроение оставалось каким-то особенным. Оно появилось у него ещё в первый раз, такое сладкое, грустное, непонятное, точно приснилось ему, и было жалко его потерять, потерять навсегда, как почему-то представлялось ему, и так негромко, осторожно хотелось, чтобы оно длилось вечно, чтобы никогда не покидало его.

И ещё нарастала, то с испугом сомнения, то со вспышкой восторга, неотразимая светлая робкая радость. У него именно странным образом не оставалось ни малейших сомнений, что повесть его окончательно провалилась, потому что этот неизвестный дельный Некрасов, с его странной манерой читать, принадлежащий к «Отечественным запискам», суровым и страшным в своём критическом жаре, в его повести не поймёт ничего и никогда не сможет понять. Это убеждение было прочным и искренним, оно жгло, угнетало его, но не вызывало ни тоски, ни отчаяния, как непременно бы должно вызывать. Он вдруг чувствовал несомненно и ясно, что он победил, как верил и рассчитывал сразу, только принимаясь ещё за перо, что он написал, как задумал, прекрасную, ещё не бывалую вещь, что ведь никогда не может быть плохо написанным то, что пишется с истинной страстью, почти со слезами, в неистовстве доброго, честного, но долго страдавшего сердца. Он в эту первую повесть вложил всю свою доброту, всю свою честность и боль. В этой повести каждое слово возникло из сострадания и любви. Нет, это не может не тронуть и самого сурового сердца.