Валерий Есенков - Игра. Достоевский

Он страшился этих внезапных непроизвольных порывов, хотя не в силах бывал им не поддаться. Он знал, что в таком приподнятом состоянии способен до того преувеличить самые честные, самые правдивые мысли и чувства, что потом они станут казаться невероятными, даже лживыми, и другим, и, разумеется, ему самому, и он, припоминая, испытает столько стыда, что перестанет видеться с тем, кому так безумно, безудержно изъяснялся в горячей любви.

Он всё сильней стискивал пальцы рук, как-то мельком оглядывая неожиданных своих почитателей, и с дрожью в непокорном голосе объяснял, с изумлением понимая, что говорит абсолютно не то и что эта непроизвольная дрожь истолкована будет совершенно не так, едва ли не против него:

— Я всё никак не мог отвязаться. Он задал мне столько работы, что если бы знал, сколько уйдёт на него, так не начинал бы совсем, то есть я говорю о романе. Мне хотелось, главное, представить всего человека, как он есть, или, лучше сказать, до какого состояния его довели. Ведь сам человек, то есть сам по себе, я уверен до самой последней черты, в конце концов, честен и добр, поскольку нравственный закон имеет в душе. Ведь это же изумительно, как можно его изломать. Ведь так бесконечно можно унизить его, что он в себя не поверит, что он сам же начнёт ветошкой себя, последней тряпкой считать. В этом бесконечный ужас всего нашего общества. Ведь мы, пожалуй, не замечаем, как унижаем друг друга на каждом шагу, главное, бедность, конечно, особенно бедностью унижается так, что душа обливается кровью, невозможно смотреть. Одни богаче, другие бедней — этого быть никак не должно! Даже если только на десять рублей, даже на рубль, всё равно, тогда в душе ад и унижение нестерпимое. Я хотел, чтобы это поняли!

Некрасов завозился, придвинул к нему, повернув спинкой, стул, сел верхом, сложив руки перед собой, положив на них подбородок, и глухо проговорил:

— Это правда, самая правда! Великая и горькая правда! Я это всё испытал. Даже не понимаю, откуда вы-то могли описать, словно это у вас со мной были одни сапоги на двоих! Ведь отец меня в Дворянский полк порешил и за этим отпустил в Петербург, я на всю жизнь запомнил его слова, я в университет мечтал как-то очень светло. Ну, узнал он, прислал письмо и разругал на чём белый свет стоит. Я отвечал: «Когда вы меня считаете таким дурным человеком, тому так и быть, и оставьте меня в покое, перестаньте бранить понапрасну, я ни от кого не намерен выносить оскорблений, даже от вас». Ну, он, конечно, оставил меня, со злорадством оставил, иначе нельзя, ждал, разумеется, что я поклонюсь, и денег не присылал ни гроша. Жить стало нечем, ни гроша за душой, и не знаю, что и где заработать. Угол снимал на Разъезжей, у отставного солдата, задолжал ему невозможные деньги, рублей сорок пять, я о такой сумме и не мечтал, мне просто было нечего есть, и аппетит у меня тогда был какой-то прямо ужасный. Не поверите, однажды пришли ко мне два приятеля, я и подбил их на булки в карты играть, выиграл копеек до сорока, булок на них принесли, сколько им досталось двоим, и не знаю, но я умял остальные. И солдат куражился надо мной, над голодным. Пьяный был человек, щуплый такой, росточком так себе, небольшой, и толстогубый, слюнявый рот. Я от отца своего оскорблений принять не схотел, а тут даже понять не могу, откуда терпения набирался. Он, должно быть, боялся меня, даже почтение соблюдал, только скажет с этой слюнявой усмешечкой: «Барин, деньги пора». Таким себя почувствуешь червяком, что так бы и разорвал на куски. Гневом я наливался по край и очень отчётливо понял тогда, что вот это и есть основа всех преступлений, иной какой не бывает, да и не может существовать!

Он вздрагивал, не ожидая никак, чтобы у этого крепкого на вид человека, с сильным, жёстким лицом и суровыми стальными глазами могла быть такая капризная и злая судьба, удивительно подтверждавшая его правоту и провидение самой сути вещей. Он испытывал братскую благодарность и ответил ему тёплым дружеским взглядом, но видел, как побелело и сжалось это лицо, как на скулах надулись и задвигались желваки, и голос Некрасова, показалось ему, против воли вырывался со свистом:

— Тогда он придумал последнюю штуку. Однажды вместо ответа ему о деньгах я посмотрел на него, должно быть, совсем уж сурово, может, с отъявленной злостью, не знаю, врать не хочу. Однако он будто смягчился, «хорошо-с, говорит, а вы напишите, что мне должны и что в залог оставляете мне свои вещи-с». Вещей моих была феска, которую сестра мне вышила золотом, и бархатный архалук, привезённый из дому. Ну и написал я. Пошёл к знакомому студенту на Петербургскую сторону затянуться, за полным отсутствием своего табака. Назад прихожу поздним вечером, а дворник как-то иронически улыбается, завидя меня. Постучал, и спрашивает солдат: «А вы кто такой?» — «Некрасов, говорю, постоялец ваш». А он мне глумливо, с поганым смешком: «Наши постояльцы все дома, а вы от квартиры ведь отказались и в залог изволили вещи оставить, вот так-с». Орал я, конечно, очень ругался, а дверь на замке, и солдат взял-таки свою силу, никакие крики не помогли. Иду по улицам, поздняя осень, после горячки я был, весь измёрз, ослабел, сел на лесенке магазина, в драной шинелишке, в саржевых панталонах, лицо руками закрыл, и такая тоска, так бы весь мир и расшиб. Не знаю, сколько бесился, глубоко ли духом упал, врать не хочу, только мальчик с нищим идёт и милостыню у меня попросил, а старик-то ему говорит: «Не видишь, он и сам к утру околеет». Однако взяли с собой, на Васильевский остров, в Семнадцатую линию, на пустырь, деревянный домишко с забором, полон нищих, баб и детишек, в три листа играют в углу. Старик к ним подвёл, «грамотный, говорит, дайте водки ему». В самом деле дали полрюмки, хватил я, старуха подложила подушечку, я и уснул до утра. Проснулся, нет никого, а идти не знаю куда, некуда мне идти, и дал я тогда слово себе не сдохнуть на чердаке, ни в какую не помереть. Может, и живу потому, кто знает, врать не хочу.

Григорович изумлённо воскликнул, хлопнув себя по бедру:

— А я-то понять не могу, отчего у него, когда дошли до смерти студента и там у вас отец за гробом бежит, голос у него обрывается, и вдруг он по тетради: «Ах, чтоб его, чёрт побери!» А тут вон оно что! Вот поистине правда так правда, куда же ещё!

А у него защемило, закололо в груди. Да, он верно, он удивительно верно это всё угадал, и вот к нему внезапно пришёл человек, незнакомый, чужой, с суровым, жёстким лицом, и вот они поговорили с ним полчаса, приоткрылась какая-то малая щель, и вот уже перед ним два человека с клубком перепутанных чувств, стерпевший столько обид, давший слово не умереть ни за что и, значит, способный жестоко обидеть другого, а если ещё посидеть, если позволит себе побольше открыть свою наболевшую душу, так ведь что же, ведь ненависть, жалость и сострадание там, и что же, что ответить ему?