Раиса Иванченко - Гнев Перуна

Только за Ярославовым валом Святополк с облегчением вздохнул.

— Давиде, так о ком это ты молвил?

Давид почесал длинным ногтем мизинца кончик носа и дохнул ему в лицо гнилым духом изо рта.

— Про Василька я... Он и супротив тебя, и супротив меня намыслил. Вот и помышляй о своей голове.

— А не от зависти молвишь? А?

Давид ухмыльнулся:

— Или не видишь, что в Любече Василько к Мономаху всё клонился. И дорогой отстали с Владимиром. Где он?

— Да я ведь... позволил ему пойти на Выдубич, там постоем стать, а обоз в Руднице оставить.

— Дозволил!.. — широкое лицо Давида стало багровым. — А почто он туды рвался?

— Молвил, святому Михаилу поклониться.

— Это всё ложь. Недоброе замыслил Василько. Зови ближе к себе. На именины зови, пусть сидит пред твоими очами. Ибо, повторяю, зло у него на уме...

Сразу же по прибытии в Киев Святополк послал в Выдубич. Звать Василька ко княжьему столу. Но князь Теребовлянский и в самом деле не имел уважения в своём сердце к великому князю. Василько ответил, что уже собрался домой, что торопится, ибо ляхи должны напасть на его землю — пришли плохие вести из дома...

Святополк верил и не верил. Но Давид Игоревич колол глазками и словами:

— Уже и в Киеве твоём тебя не слушается. Когда же в свою волость пойдёт — начнёт войну с тобой, а не с ляхами. Заберёт твои города — Туров, Пинск и иные. Призови своей властью сюда и отдай его мне в руки.

Лицо Святополка хмурилось в нерешительности. Давид что-то замышлял против него или Василька? Старый Давид хитростен зело! Последний из внуков Ярослава — самый меньший и самый слабый князёк... Но и Василько... Почему не пришёл на его призыв? Наверное, всё же задумал злое... Пусть берёт его себе Давид, коль хочет! А он, киевский князь, здесь ни при чём...

Святополк быстро зашагал своим неуверенным танцующим шагом к дверям светлицы. Приоткрыл их, кого-то стукнул ими, кто-то даже по ступенькам затарахтел.

— Василий, се ты?

— Княже, шёл к тебе, хотел тебе сказать...

— Что хотел сказать? Говори.

Гордята болезненно сморщил лицо, растирал кулаком зашибленный затылок.

— Ху, рёбра так болят... Ху... даже в глазах темно... Всё выскочило из головы. Во так — дверью-то...

— Га-га-га!.. — развеселился князь. — А дверь ведь дубовая да ещё железом кованная! Чтобы не приставлял ухо куда не следует... Га-га-га! Ну, минет... А нынче беги-ка к Выдубичу, зови князя Василька Теребовлянского в мой терем... Скажи, великий князь просит его к себе на завтрак. Не хочет оставаться до моих именин, пусть нынче меня приветствует. Запомнил мои слова, Василий?

Гордята-Василий пошёл к конюшне. Дорогой растирал бока и затылок, щедро поругиваясь. Проклинал плетущих интриги, замышляющих какое-то очередное зло, проклинал окружающий мир, где человеку нет радости, ибо вокруг — лесть и обман. И вот у него уже высокие лета, а счастья нигде не нашёл на земле. Был на побегушках у боярина Яна Вышатича, пока не понял его расчётливой жестокости; искал счастья-доли среди простых людей, пока его не охолонил подольский резоимец вместе с седой Килькой; желал стать здателем-строителем, чтобы дарить людям белые храмы. Но этот дар его сердца никто не захотел принять — люди боялись красоты и всего необычного... Потому что разучились парить мыслию в поднебесье!.. Ничего не было у Гордяты. Даже красавицы Милеи... Что осталось ему на этом свете? Снова припасть к ногам Святополка и молить, чтобы взял его своим осторожником? Князь, спасибо ему, имел крепкую память, вспомнил Янова приёмыша — Василия-Гордяту. И боярин Путята на радостях, что уже нет старшего брата Яна и ему перешло всё его богатство и земли, милостиво принял его служить при дворе.

— Служи верно, достанешь милость князя и сельцо какое-нибудь.

Гордята лишь улыбнулся тогда — дослужится ли до этой чести?

С этими невесёлыми воспоминаниями Гордята проделал путь до Выдубечского монастыря. Там суетился народ — князь собрался домой. Но как же приглашение Святополка? И ещё — чуял он душой — за этим приглашением таится какой-то заговор. Он не расслышал... Скорее догадывался... Не сказать ли? Предупредить? Однако тем самым он будто бы предаёт своего князя. И промолчать об опасности нечестно.

Гордята неуверенно переминался с ноги на ногу перед внимательным и удивлённым взглядом Василька. В самом деле, что-то слишком настойчив Святополк в своём приглашении, и потом... этот Давид...

— Хочешь что-то добавить от себя? — тихо спросил Василько. — Говори. Я никому ни слова.

— Хотел бы... да...

— Не бойся. Здесь рядом никого нет.

— А... где твой брат — Володарь?

— С утра двинулся к Перемышлю.

— Ты один остался?

— Сам-один.

Гордята неуверенно развёл руками. Мол, что же говорить после этого! Эти два князя-злодея — на одного... На такого красивого, статного, синеглазого... Исподтишка желают расправиться. Ибо если честно мечи скрестить, сей Василько одолел бы их обоих сразу!

— Княже!.. — прошептал Гордята. — От себя тебе говорю — не ходи ко князю на двор. Будешь убит!

Князь Теребовлянский даже не удивился. Только потемнели синие очи.

— Нынче, в Любече... целовали крест, молвили: аше кто на кого встанет — то на татя буде крест и все мы.

— Правду тебе говорю, князь. Слышал сам. Не ходи.

Василько опустил голову. Широкой ладонью стал разглаживать тёмную, клином, бородку.

— Да будет воля Бога. Коль Господь желает меня уберечь от зла, убережёт. Коль желает наказать за грехи — везде найдёт и накажет.

— Не нужно... полагаться на волю Бога... Седлай лошадей — и побыстрее беги, княже. Может, убережёшься... Я с тобой поеду. Буду верно служить тебе. А когда-нибудь дашь мне землицы аль сельцо. Не давайся лукавым в руки. Погубят!

Василько во все глаза глядел на княжьего посла. Говорит будто искренне, но... желает получить землю... аль сельцо... Что же, Святополк такой скаредный, что не дал ему это сельцо? А кабы дал? Сообщил бы о заговоре?

Эхма, души людские нынче покупают за блага и щедро продают их. Как и славу рода своего... Как и землю, и волю свою. И уж холуи научились торговать собой. Кто знает, кому они искренне служат, эти ловцы земель и чинов!..

Не знал этого Василько Теребовлянский. Ибо хлопоты слуг не брал к сердцу своему, да и хлопоты простых людей были ему чужды. Замахнулся на великое и гнался только за великим — уберечь землю Русскую от разорения и плача. А мелкое и ничтожное, думал, оно не пристанет к большой и чистой душе. Был ещё молод Василько Теребовлянский и не знал, что это мелкое, это ничтожное чаще всего подталкивает и уничтожает большие намерения, большие страсти, чистые и великие деяния... В его сердце жила ещё ничем не подточенная вера в добро...

— Всё же... поеду! — тряхнул русыми кудрями Василько Теребовлянский. — Скажи, буду после заутрени.