Раиса Иванченко - Гнев Перуна

Брайко бросил оброть и покатился с кручи вниз по скользкой холодной земле.

Бежал улицами и закоулками, огородами и дворами, падал в лужи, опять вставал, потерял даже один сапог... но бежал дальше, неизвестно куда... У другого сапога где-то оторвалась подошва... осталось одно голенище... Куда ему бежать?.. Какая-то маленькая хижина жалась к высокой горе. Вдалеке от других. В окошке мерцал огонёк. Из дымаря вился пахучий соломенный дымок.

Брайко легонько постучал в дверь. Услышал какое-то движение. Женский голос испуганно охнул. Наконец дверь слегка приоткрылась:

— Кто?

— Пустите... Замёрз...

— Ох! Да он же босой!.. — удивилась женщина. Двери перед ним распахнулись.

Брайко ввалился в избу и сразу заполнил своим большим телом всё пространство. В печке трещали хворост и солома. В горшочках что-то варилось. Красные искры пламени время от времени дотягивались до дымохода.

В красном углу сидел муж. Белая сорочка на нём отсвечивала розовыми вспышками огня. Он низко наклонился над столом, так что волосы закрывали ему лицо. Его длинные гибкие пальцы быстро что-то мастерили: ощупывали, отглаживали, к чему-то прислушивались.

Брайко не поверил своим глазам — из-под его пальцев вырастал маленький глиняный храмец. Высокоглавый, с чешуйчатой крышей, распластавшейся над столбами-колоннами! Гордятин храм! Сие только он мог такое сотворить — храм-капище. Гость перевёл взгляд на лицо хозяина, а тот уже пристально смотрел на его босые ноги.

— Гордята... — тихо сказал Брайко. — Сё я...

— Брайко-о... Откуда ты взялся такой?

— За мной погоня, наверное... От Путяты я...

— Что же ты натворил? Говори.

— Резоимец Симхи продал меня хазарским купчинам.

— Ты охолопился?

— Со всеми... с детьми и женой, Гордята...

— А отец, мать?

— Они уже давно глядят в землю. Не помогут.

— Стой. Симхи живёт в Жидовской слободе. А ты бежишь от Путяты...

Брайко почесал затылок. Ну как всё сразу расскажешь Гордяте, чтобы тот всё понял? И о коне... и о пылких мечтах.

— Брайко, обуйся вот в эти постолы. Заверни ноги в портянки — простудился наверняка! — подошла к нему Рута. — На улице ещё заморозки.

Брайко сбросил свиту. Как это он её не потерял ещё?.. Растирая окоченевшие ноги, обматывал сухими портянками, шнуровал сверху, до колен, тонкими верёвками.

— Эй, Гордята... Никто не ведает, что делается с человеком, когда он чувствует петлю на своей шее. Хотел вот коня искрадом одолжить у боярина да полететь куда-то... в степь... За Змеевы валы...

— Там же половцы! — испугалась Рута.

— Ну, тогда в пущи какие-нибудь... А у меня коня... уже из рук забрали...

— Кто же отобрал? — заволновался Гордята.

— Не знаю. Чёрная тень какая-то...

— Что-то не то говоришь, Брайко. Рута, попробуй его лоб.

Рута приложила ладонь к челу Брайка и вдруг отдёрнула руку назад.

— Жар у него. Зимница. Я сейчас! Сейчас принесу с чердака ветвей малины. Осенью припасла... Напарю, напою... Минется...

Брайко поднялся на ноги. Начал притоптывать завязанными постолами. Под подошвой было мягко. Значит, можно бежать дальше.

— Не надо ничего мне, Гордята. Я уже иду. Нужно торопиться... Побегу к Радку, на Вышгород. Ибо утром — погонят хазарины... на верёвке поведут... В Тмутаракань...

— Да куда же тебе идти? Болен ведь? — ахнула Рута, вернувшись уже в избу.

— Болен, да живой ещё. А пока живой, побегу догонять свою волю... Прощайте...

— Возьми же хотя бы кусок хлеба... да вот луковицу... — Рута запихивала ему в ладони еду.

Пошатываясь, Брайко вышел из избы. Осиротело стукнула за ним дверь. Чёрная холодная ночь проглотила его вместе с шуршащими по снегу шагами.

Гордята провожал его взглядом, пока он не растаял в темноте.

— Ушёл... — вздохнул Гордята, вернувшись в избу.

— Совсем же больной... — грустно качала головой Рута.

— Убежит ли от беды...

— Лучше бы остался у нас...

— Нашли бы его и здесь. Повели бы в Тмутаракань всё равно... И нам ещё продаж пришлось бы платить — за утаивание холопа — также шесть гривен. По Русской Правде...

— Да минует нас лихая година... — шепчет Рута. Молча останавливает глаза на храме Гордяты. — Красота-то какая! Поди ещё раз в Печеры, покажи игумену, — может, возьмут тебя здателем к себе. За деньги эти — Брайка бы выкупили! А храм был бы какой! Сколько бы людей приходило отовсюду посмотреть на него!

— Ходил уже, хватит. Молвят, капише поганское, а не храм.

— Эти храмы, которые монахи строят, груда камней, будто хотят раздавить тебя. А этот, — кажется, вверх летит.

— Зато те храмы от чужаков пришли. Всё чужое нынче в нашей земле в почёте. А своё, может, и краше, может, ближе к душе человеческой — да уничижается. Всеми!

Глаза Руты налились слезами.

— Гордята, здатель мой дорогой. Верю тебе, сама вижу... Уйдём отсюда в далёкие края — в полунощные аль в глубокие пущи. Может, там где-то поставишь свои соборы. Где-то же должна быть воля и правда.

— Да-а... где-то живёт эта старица...

— Я верю... люди возьмут твою красоту рукотворную для себя. Вот как эта Живка взяла. Не везде же волю на серебро променяли...

— Кабы лишь одну волю. А то ведь и людей. Вот как Брайка нашего... Где же он?

Оба повернули головы к тёмному окну. Там шептала холодная апрельская ночь. С не растаявшим до конца снегом... с примерзшими слегка лужицами...

Брайко уже не видел, как светил ему вослед маленький огонёк хижины Руты и Гордяты. Шёл да шёл улочками Подола, минуя богатые дома, терема, гостиные дворы. Только добрался до безлюдной площади Подольского торга, как запели первые петухи. Мрак погасил все звёзды и шапкой закрыл месяц. Волчья година бежала по земле... Брайку показалось, что слышит он вокруг себя волчье завывание... Бросился бежать... в чёрную неизвестность... Жгло в груди... Дрожали колени. Хотя бы быстрее рассвет... Присел на каком-то камушке передохнуть. Оттянул воротник свитки. А волчье завывание всё ближе, ближе... Он закрыл руками уши и будто провалился в мягкую глухоту...

Приближаясь к Горе, Нестор сразу почувствовал какую-то тревогу в весеннем тонко-золотистом воздухе. Издали, будто от Бабиного Торжка, доносился к нему возбуждённый говор людей. Ему показалось даже, что и чёрные галки возбуждённо кружат над ещё безлистыми деревьями, навевая тревожные предчувствия. И что этой тревогой напоен воздух города, такой прозрачный, сияющий и холодный, как это бывает очень ранней весной, когда сойдут снега, но тепла ещё нет, а есть одно сияние, блеск и святочность высокого неба.

Нестор подхватил левой рукой подол рясы, которая мешала быстро идти; другой рукой начал выбрасывать далеко вперёд свой сучковатый посох. Предчувствие беды переросло в убеждённость: что-то случилось в княжьих палатах. Это оттуда идёт по Киеву тревога...