Александр Чаковский - Это было в Ленинграде. У нас уже утро

Узкие тёмные улицы, непривычного вида домики, почтительно приседающие японцы — всё это было похоже на какой-то странный вымысел, не имеющий ничего общего с реальной жизнью.

Областной комитет партии помещался в одном из тех двухэтажных зданий, которые издали производили впечатление капитальных построек.

Доронин вошёл. В длинном и узком коридоре громоздились большие, ещё не открытые ящики. Спотыкаясь о них и оживлённо беседуя, по коридору проходили люди.

Слышался стук пишущей машинки, кто-то за тонкой стеной дул в трубку и усталым голосом настойчиво повторял позывные. Доронин ощутил знакомую атмосферу крупного штаба после передислокации.

Ему показали, как пройти в отдел кадров. В большой комнате, неярко освещённой одной электрической лампочкой, находилось много людей. Люди эти сидели на низеньких табуретках перед опрокинутыми ящиками, превращёнными в письменные столы. На Доронина никто не обратил внимания. В комнате стоял шум, откуда-то из облака табачного дыма вырывалась пулемётная дробь пишущей машинки. Трезвонил телефон, и казалось, что все в этой комнате разговаривают одновременно.

Инструктор отдела кадров встретил Доронина как старого знакомого.

— Мы, понимаете, только что переехали. Помещение будет готово дней через пять… Пока три отдела в одной комнате. Ну что ж, заполняйте анкету.

Доронин заполнил анкету и написал автобиографию.

— Теперь пойдём к секретарю обкома, — сказал инструктор, взяв документы.

В конце коридора он исчез за дверью, но через минуту возвратился и сказал:

— Товарищ Русанов примет вас минут через пятнадцать.

Доронин вышел на крыльцо. Всё здесь было новым, непривычным… Доронин вспомнил величественно-спокойное здание Смольного в Ленинграде. Тихие, бесконечные коридоры…

«Как далеко теперь все это! — подумал он. — Чтобы доехать отсюда до Москвы, надо потратить почти полмесяца!.. Десять тысяч километров по прямой!..»

Это расстояние трудно было себе представить…

«Сколько же времени, — думал Доронин, — идут сюда грузы, посылки, литература? Месяцы?… А зимой связь становится, наверное, ещё более трудной».

Размышляя об этом, Доронин всё время ощущал какое-то неясное, тревожащее чувство. Что-то неприятное, досадное лежало на дне сознания и не давало покоя.

«Что же это такое?» — силился понять Доронин.

Внезапно он вспомнил о людях, сидевших на пирсе и ожидавших отправки на материк.

«Вот оно что!»

Доронин почувствовал неприязнь к этим людям. Сейчас на Сахалине каждый человек на счету, а их, видите ли, не устраивают здешние условия!

«А может быть, не все они дезертиры? — подумал Доронин. — Ведь с людьми надо работать!»

Он ощутил острое недовольство собой: «Почему же я не разузнал, в чём дело, не поговорил с ними, не попытался их задержать?…»

Его размышления прервал голос инструктора:

— А я вас по всему дому ищу. Товарищ Русанов ждёт.

Войдя в кабинет секретаря обкома, Доронин растерянно остановился на пороге.

В глубине комнаты за низким черным столом, у стены, увешанной картами, сидел Григорий Петрович.

«Как? Неужели он и есть секретарь? Может быть, я не туда вошёл?» — мгновенно пронеслось в сознании Доронина.

А Русанов, видимо, нисколько не удивился.

— Здравствуйте, старый знакомый, — с улыбкой сказал он, вставая и выходя из-за стола. — Поздравляю с прибытием на Сахалин. Ну как, дочитали Дорошевича?

— Бросил на половине, — смущённо сказал Доронин, — давняя история…

— А знать её не мешает. Для сравнения… — сказал Русанов и, положив руку на плечо Доронина, подвёл его к стоявшему перед столом креслу, усадил, а сам вернулся на своё место.

Положив ладони на стол и слегка постукивая пальцами, он некоторое время молча, с выжидающей улыбкой смотрел на Доронина, затем сказал:

— Ну, как самочувствие?

Доронин решил, что речь идёт о морском переходе, который дался ему нелегко.

— С непривычки трудно, — ответил он. — На твёрдой земле куда лучше.

Русанов улыбнулся.

— Так, — сказал он, — на твёрдой земле. Значит, чувствуете под собой твёрдую землю? Крепко стоите?

И Доронин понял, что, спрашивая его о самочувствии, Русанов имел в виду совсем другое.

— А знаете, товарищ Доронин, тогда, на пароходе, мне показалось, что вы без особой охоты едете к нам…

— Товарищ секретарь обкома, — глядя прямо в глаза Русанову, ответил Доронин. — Я скажу и об этом, но прежде всего я должен… — Он сделал паузу и с неожиданной для самого себя горячностью продолжал: — На пирсе я был свидетелем недопустимой вещи: люди, несколько человек, бежали на материк. Очевидно, некоторые из них рвачи, летуны. Но, вероятно, не все. В том, что они смогли уехать, виноваты и ваши работники. Я тоже виноват: мне надо было тут же поговорить с ними. Как можно допускать, чтобы люди сейчас уезжали с Сахалина? Я понимаю, конечно, вас в это время не было на острове…

— Но это не меняет дела, — закончил за него Русанов.

— Да, по существу, это не меняет дела.

— Что же, — Русанов, сдвинул свои густые брови, — спасибо за критику, товарищ Доронин. К этому разговору мы ещё вернёмся…

— Вас интересует моё самочувствие, — сказал Доронин. — Меня послали сюда работать. Хотелось бы поскорее приступить к делу.

— Это искренне? — внимательно глядя на него, спросил Русанов. — Давайте говорить напрямик.

Доронин понял, что наступает тот главный разговор, от которого зависит окончательное решение всей его дальнейшей судьбы.

— Я тоже хочу говорить напрямик, товарищ секретарь обкома, — решительно сказал он. — Всю дорогу я думал об этом разговоре с вами. Я только хочу, чтобы вы меня правильно поняли…

— Постараюсь, — с улыбкой сказал Русанов.

— Вы уже знаете по документам мою биографию, — продолжал Доронин. — Вся моя жизнь была связана с армией. Теперь, после войны, я думал пойти в академию, наладить семейную жизнь… ведь у меня и семьи-то нет… И вдруг демобилизация. Все планы, все мечты насмарку.

Он остановился.

— Да, это обидно, — сочувственно сказал внимательно слушавший его Русанов.

— Я хочу, чтобы вы правильно поняли меня, — повторил Доронин. — Тут дело не в обидах. У каждого коммуниста есть главный долг, перед которым должны отступить все личные чувства. Я буду работать честно, в этом можете не сомневаться.

Русанов медленно покачал головой.

— Не то, товарищ Доронин, не то, — сказал он, и в тоне его послышалась нотка сожаления.

— Что «не то»? — не понял Доронин.

— Не то вы говорите, не то чувствуете. Вы… как бы это сказать… жертву партии приносите. А ей не нужна ваша жертва, понимаете, не нужна. Ей нужны вы сами, нужны ваш ум, воля, сердце, сердце нужно, понимаете ли вы это, чудак-человек! Вы вбили себе в голову, что ваша судьба сломана и что впереди вас уже не ждёт ничего хорошего. Вы позволили себе распуститься, впасть в какое-то вялое состояние. Я ещё там, в трюме, это заметил.