Дэн Шерман - Любивший Мату Хари

Грей поймал его и мягко опустил на дощатый настил, затем баюкал его в руках. Он дважды крикнул, призывая медицинскую помощь, но знал, что это бесполезно. Все эти годы он думал, что мозги являются неким поэтическим вымыслом, подобно разбитым сердцам и холодной крови, и тем не менее на стенках окопа были расплёсканы кусочки мозга Чайлда. И на Грее тоже.

Чайлд умер не сразу, через десять или пятнадцать минут. Он был как-то по-особому тих, мягко дышал, лицо его было глубоко вдавлено в живот друга, Николаса Грея.

После этого Грей стал истово воевать. Обычно около полуночи они с полудюжиной человек собирались в переднем от стрелковой траншеи блиндаже. Пока команда готовилась: снимали полковые бляхи, излишнее снаряжение, отдавали продовольственные книжки и наплечные знаки различия, — слышались нервные шутки. Затем в полном молчании раздавалось оружие: дубинки и револьверы, палки с тяжёлыми набалдашниками, длинные ножи и те же гранаты.

Из блиндажа они двигались вдоль стрелкового участка траншеи в передовой окоп и ждали, прислушиваясь какое-то время, прежде чем скользнуть через дырку в проволоке. Первые пятьдесят ярдов оказывались самыми трудными, и их следовало пересекать быстро, чтобы свести к нулю риск быть настигнутым огнём. Достигнув высокой травы, они медленно ползли по-пластунски с короткими передышками в воронках от бомб.

На земле между позициями лежали тела убитых во время летнего штурма, и крысы суетились в бороздах. Даже ночным ветрам, шумящим над бровкой окопа, не удавалось унести скапливающуюся вонь. В случае обстрела нужно было неподвижно лежать между телами. Ближе к немецким линиям земля становилась сырой, пахла лиственным перегноем и пропитывала влагой их мундиры.

Сначала обычно видели караульных: головы и плечи над бруствером, винтовки, покоящиеся на сгибе руки. Потом доносились запахи кофе и дешёвого табака, стук каблуков по дощатому настилу. Порой их не было видно до самого конца, и когда оставались последние десять — пятнадцать ярдов, они появлялись внезапно, вырисовываясь неясными призраками.

Именно так произошло в день смерти Чайлда. Грей даже не заметил караульного, пока у него над головой не оказался грузный силуэт, качающийся из стороны в сторону. Он топтался, чтобы согреться. Руки у него были огромными — Грей как художник всегда обращал внимание на руки натуры. Грею пришлось перекатиться на бок, слегка изогнувшись, чтобы вытащить свой зазубренный штык, теперь привычный ему, как и мастихин.

Караульный в шинели оказался мускулистым. Грея изумила его сила. Это походило на скачку верхом на быке по усеянному опилками полу и с рукой, сомкнутой на морде. Но смерть сместила перспективу, и бездыханный немец вдруг стал похож на Шпанглера.

Прежде чем отправиться обратно, Грей швырнул в ближайшие окопы четыре гранаты и ещё две в блиндаж. Гранаты в первую очередь поражали осколками, но и взрывная волна от них была страшной, разрывая лёгкие избыточным давлением, оставляя гематомы вдоль спинного хребта. Осталась, казалось, только горстка живых... юноша, очень похожий на юношу в Доберице, трое или четверо других, тоже похожих на Шпанглера. Грей убил их быстро, нетерпеливо.

Он принялся за стрельбу из укрытия, чтобы быстрее проходили медленно текущие часы. В основном он работал с земли, между позиций с ружьём для охоты на слонов и телескопическим прицелом Росса [43] ...телескопическим прицелом Росса. — Росс (Парсонс) Уильям (1800—1867) — английский астроном, почётный член Петербургской Академии наук, член и президент Лондонского королёвского общества. Он изготовил крупнейший в то время телескоп-рефлектор и установил с его помощью спиральную структуру внегалактических туманностей (1845). . Он начинал обычно где-то за час до рассвета, незаметно проскальзывая между траншеями и вписываясь в пейзаж. Если по меткости его стрельба была не слишком совершенна, то никто не мог бы обвинить его в отсутствии чувства перспективы или умения постигать искусство тени.

Дневные часы в полях по-своему доставляли такое же удовольствие, как и проведённые перед мольбертом, — техника оказалась очень схожей. Постепенно он усовершенствовал свой подход к делу: он стремился обрабатывать высоту на рассвете, ибо германские линии смотрели на восток и в течение каких-то пятнадцати минут его объекты ясно вырисовывались на чёрном фоне. Вечером он соскальзывал в одну из воронок, чтобы подкараулить посыльного, бегущего по тропинке. В самые удачные ночи он мог почувствовать их прежде, чем увидеть, почти слышать шаги, биение сердца, разглядеть дыхание в воздухе.

Но рассветы с блёклым светом, собранным, но не отражённым камнями и маками, спящими в пустой тишине, были его фаворитами. Если ты не слышишь ничего реального, однажды сказал он, ты иногда можешь услышать флейту или гитару... если закроешь глаза, ты можешь увидеть другой пейзаж в каком-то удалённом отсюда месте. И раз или два он даже видел Зелле.

Он получил от неё письмо где-то в конце декабря. Она приехала в Париж, чтобы собрать свои вещи в Нёйисюр-Сен. Она встретила чудесного человека, некоего маркиза де Бофора. Время от времени налетали цепеллины, писала она, но все к этому относились спокойно. Её можно найти в «Гранд-отеле», и, естественно, Грея приглашали навестить её, предполагая, что он сумеет получить увольнительную.

В более совершенном мире пуля разбила бы его колено или осколок снаряда разорвал бы его бедро. Настоящему воину подходили такие раны. Получилось так, что он просто глотнул немного газа, что дало ему десять дней отпуска.

Ему было предписано провести это время в Лондоне под присмотром медиков. Но он был убеждён, что здесь действует судьба или какая-то разновидность неотвратимого рока, поэтому он отправился к ней, прибыв в Париж с сухим кашлем и слабой, но непроходящей лихорадкой. Шёл дождь. Война оставила окраинные улицы в затемнении, с неприбранным мусором. Хотя более состоятельные районы сильно не изменились — так же, как и Зелле.

Он сначала увидел, как она спускается по лестнице в вестибюль, где продержала его больше часа в ожидании. Волосы её были собраны в мягкий пучок. Платье казалось чрезвычайно скромным и не подходящим к сезону. Она приветствовала его небрежным поцелуем, но, когда они перешли в коктейль-холл, тайно пожала ему руку. В этот первый день вдали от фронта ничто не казалось ему реальным.

Они заняли столик в глубине зала, и он заказал коньяк, чтобы заглушить боль в горле. На крохотном пианино играли Дебюсси. Она сказала ему, что он выглядит очень симпатично в своём мундире, хотя волосы следует подстричь. Затем, глядя на него, в первый раз по-настоящему посмотрев на него: «Ты изменился, Ники. Я в точности не знаю, в чём, но безусловно изменился».