Софья Макарова - Грозная туча

— Пускай лучше наше добро достанется своим, чем французам! — слышалось со всех сторон.

— Недаром говорят старики, что понедельник — тяжелый день, — сказал один из купцов. — За всю жизнь нашу не забыть нам сегодняшнего понедельника!..

— Несдобровать и нехристям на понедельничьем новоселье в Москве! — заметил другой. — Я первый подожгу свою лавку. Пусть все пропадает, лишь бы не досталось французу.

— Пусть обожжется на новоселье! — добавили сумрачно несколько голосов.

— Подавись он, проклятый! — охнул старик, махнув рукой.

И старческие слезы потекли по седой бороде при виде всего добра, так долго и с таким трудом им накопленного. Каждую партию товара он покупал так обдуманно, толково — товар все прочный, нелинючий… И все это достанется супостату? Как бы не так!..

— Берите, братцы, что кому нужно! Остальное своей старческой рукой подожгу.

В восемь часов утра подъехал к Драгомиловской заставе Кутузов. В это время уже все улицы до того были запружены войсками и повозками обоза, что ему невозможно было пробраться без помехи, и он обратился к окружающим с просьбой:

— Кто из вас хорошо знает Москву, пусть проведет меня такими улицами, где сейчас мало народа.

Его вызвался сопроводить ординарец князь Голицын, и они оба направились верхом по бульварам к Яузскому мосту. На мосту распоряжался граф Растопчин и с нагайкой в руке старался разогнать народ, загромождавший путь артиллерии.

В числе войск, проходивших через Москву, находился и Дмитрий Иванович Бельский. Он был один из счастливцев, отделавшихся в кровопролитной битве лишь легкими царапинами, но душа его была смертельно ранена приказом отступать за Москву. Как и многим, ему казалось лучше всем разом погибнуть в доблестной схватке с неприятелем, чем уступить французам Москву — сердце России. Жгучей тоже болью отдавалась у него в сердце мысль о жене и ее близких.

«Где она теперь? Успела ли уехать?..»

Последний раз она писала ему, что они все еще в Москве, так как старуха Роева затягивает сборы, чтобы по возможности дольше не расставаться с сыном. Вот уже две недели, как он получил это письмо, и ничего более не знает о них.

«Что если они не успели еще выехать из Москвы?»

Мысль эта так неотвязно тревожила его, что он, наконец, не вытерпел и попросил своего полкового командира дозволить ему заехать на Соляной двор.

Получив разрешение, он стал пробираться к Варваринским воротам, встречая всюду беспорядок и бесчинства. Кабаки были разбиты, и напившиеся мужики продолжали буйствовать и безобразничать. Один пьянчужка, чтобы унести побольше водки, привязал по штофу к каждому пальцу. Не успел он пройти нескольких шагов, как другой стал отнимать у него добычу; пьянчуга не отдавал и, чтобы отогнать пристававшего, ударил его штофом по лицу. Стекло разбилось, водка пролилась и смешалась с кровью пострадавшего. После сего началась беспощадная драка.

Добравшись кое-как до Соляного двора, Бельский нашел наружные ворота запертыми, караула при них более не было и, как он ни стучал, никто не показывался. Но вот брякнуло оконце в сенях, и высунулась курчавая голова Прокофия.

— Что вам угодно, барин? — спросил он.

— Не знаешь ли, любезный, куда уехали госпожа Роева и ее двоюродная сестра, госпожа Нелина, с дочерью?

— А вы кто, сударь, будете?

— Да ты что! За француза, что ли, меня принял? — крикнул с досадой Бельский. — Русского мундира не признал?

— Так-то так, сударь! Да, вишь, супостат-то хитер. Так, не зная, кому отвечаешь… сумнительно!

— Я Дмитрий Иванович Бельский! — сказал более мягким тоном муж Ольги, находя, что слуга выказывает только преданность своим господам, не посвящая каждого в то, куда они уехали.

— Ах, батюшка Дмитрий Иванович! Так это вы! А уж Ольга-то Владимировна как о вас сокрушается. Моя жена — Анисьей ее зовут — ей в услужение приставлена. Так рассказывала мне, как только станет-то она, Ольга Владимировна, молиться, так все слезами обливается… А что насчет всего прочего — не сомневайтесь, сударь, все они здравствуют и живут беспечально в городе Дмитрове, в доме молодого барина Николая Григорьевича… Вы, чай, его видали в войске: ведь он в ополчение ушел… наш-то Николай Григорьевич! Да что это я, сударь, вам балясы точу, а не зову вас в дом отдохнуть. Я мигом отомкну ворота, пожалуйте!

— Не надо, не надо, любезный! Не беспокойся!

— Как можно-с не отдохнуть! А у нас и закуска осталась… Старый-то барин в ночь уехать изволили. А то все тут проживали. Всего съестного много осталось. Водка сладкая, преотменная!..

— Спасибо, любезный! Некогда!.. Увидишь господ, скажи, что я заезжал о них проведать. Кланяйся им от меня. А я сам, как видишь, жив и здоров.

— А что это у вас, сударь, осмелюсь спросить, рукав распорот да рука перевязана? Ранены, видно?

— Так — вздор, царапина! Жене об этом не проболтайся. Подумает, что и впрямь ранен. Скажи, что я совсем здоровый. Прощай!

И Бельский, повернув коня, пустился догонять свой полк.

Но это не так-то легко было сделать, как он предполагал. И пришлось ему долго разъезжать, голодному, отыскивая сначала свою роту, а затем денщика с вещами и провизией.

Когда ему удалось утолить голод холодной закуской, было уже за полдень.

Кутузов сидел на скамье возле старообрядческого кладбища и наблюдал за войсками, располагавшимися по обеим сторонам дороги.

Первый раз войска проходили молча мимо своего любимого полководца, не приветствуя его обычным «ура!».

Он вполне понимал их справедливое негодование, болел сам душой о Москве, но стоял твердо на своем решении не защищать ее.

огретый несколькими глотками вина, Этьен ожил и тревожно следил за огоньком в фонаре монаха; он ждал с нетерпением, когда Тучкова снова подойдет к нему. Становилось все холоднее и холоднее, и лихорадка его усиливалась от ночной сырости. Стоны и вздохи раненых и умирающих мучительно отзывались у него в сердце. Он собрался с силами, прополз несколько шагов, снял плащ с одного из убитых и завернулся в него с головой, чтобы не видеть и не слышать всех мучений его окружающих. Он пролежал так с полчаса, все еще надеясь, что Тучкова вернется и расскажет ему о его отце. Но минута проходила за минутой, время тянулось бесконечно, как это обыкновенно кажется тем, кто страдает или ждет чего-то с мучительным нетерпением. Он, наконец, сдернул плащ с головы и, к своему отчаянию, не увидел более ни фонаря, ни стройной фигуры Тучковой: всюду была непроглядная тьма. Шел мелкий холодный дождь, и сквозь него едва мерцали вдали огоньки в русском лагере. По топоту коней и отрывочным звукам команды он понял, что конница готовится к выступлению.