Владимир Фромер - Хроники времен Сервантеса

Солнце уже заходило, и становилось прохладно. Сервантес прошел за кулисы и присел на табуретку у какой-то ширмы. Работники сцены тащили куда-то декорации. В углу на бочонке примостился совсем еще молодой человек, лихорадочно строчивший что-то гусиным пером на листах бумаги, которые по мере заполнения соскальзывали на пол, накрывая его белым веером.

— Кто это? — спросил Сервантес.

Один из работников ответил на бегу — ибо тут все куда-то спешили:

— А это наш Лопе пишет новую пьесу к завтрашнему представлению.

Сервантес не сводил глаз с этого человека и даже не заметил, как возник тучный господин лет пятидесяти, явно страдающий одышкой, и уселся напротив Лопе в незаметно подставленное кресло.

— Вы пришли вовремя, дон Херонимо. Я уже закончил, — сказал Лопе с чарующей улыбкой.

— Очень хорошо, мой мальчик. Актерам ведь еще предстоит выучить свои роли, а времени совсем ничего.

— Не впервые. Они нас еще никогда не подводили.

Сервантеса, скрытого ширмой, эти двое не заметили и продолжали беседу, которую он слушал, затаив дыхание. Речь шла, насколько он понял, о театральной программе на ближайший месяц. Сервантес узнал, что этот странный юноша намерен заполнить почти весь репертуар своими новыми пьесами, которых он еще даже не начал писать. В это время к ним присоединилась полногрудая дама с томными глазами, как оказалось, дочь хозяина театра Елена Веласкес.

— Боже, как вы сегодня прекрасны, донья Елена, — галантно воскликнул Лопе.

— Вы, господин Лопе, — сказала донья Елена грудным голосом, — обещали написать драму, где будет роль специально для меня. Где она?

— Да я за неделю напишу несколько драм с очень выигрышными ролями для вас. В последнее время в театре вашего отца ставились лишь мои пасторали и комедии. Там не было ролей, соразмерных вашему таланту. Грустно, что публика уже давно лишена удовольствия видеть на сцене такую великую актрису. Но у меня уже готова драма об эстремадурской колдунье, заманивающей в свой замок путников, которых она опаивает любовным зельем, а потом убивает обезумевших от любви. Эта роль вам понравится. Она написана специально для вас.

— Чудесно, — захлопала в ладоши Елена Веласкес. — Когда же я получу текст?

— Сегодня вечером, если вам будет угодно, — сказал Лопе, окинув чувственным взглядом ладную фигуру актрисы.

— Становится холодно, — сказал директор. — Приглашаю вас в таверну. Поужинаем, согреемся хересом и поговорим о вашем гонораре, Лопе. Елена сказала, что мне придется повысить его с шестидесяти до восьмидесяти талеров, потому что столько вам предлагают в Толедо.

Все трое вышли. Сервантеса они так и не заметили. «Боже мой, восемьдесят талеров! Ведь это же целое состояние», — подумал он и решил, что еще рано показывать директору свою пьесу. Вот напишет он несколько комедий, добьется легкости стиля, а там видно будет. Он верил, что придет и его время.

С Лопе де Вега Сервантеса познакомил Хуан Руфо. Однажды вечером, когда он и Сервантес сидели как обычно в «Гербе Леона», в таверну вошел Лопе в сопровождении Елены Веласкес. Впрочем, дочь директора театра уже успела выскочить замуж за какого-то богатого бездельника и именовалась теперь Еленой Осорио, что нисколько не мешало этой парочке совместно проводить время.

— Лопе, Елена, — приветствовал их Хуан Руфо, — присоединяйтесь к нам.

Парочка не замедлила воспользоваться предложением. Лопе тут же заказал для всех херес, кофе и пирожные.

— Я прочел твою новую поэму, Хуан, — сказал Лопе. — Хочешь знать мое мнение?

— Разумеется, нет.

— Ну и правильно, — засмеялся Лопе. — Мне ведь тоже наплевать, что ты думаешь о моих пьесах. Для меня важно лишь то, чтобы мне за них хорошо платили.

— Познакомьтесь, — сказал Руфо, — это Мигель Сервантес, герой Лепанто, воин, писатель и поэт.

— Мне отец говорил о вас, — с улыбкой произнесла Елена. — Он прочел вашу трагедию об Алжире, и она ему понравилась. Не исключено, что он примет ее к постановке, когда комедии выйдут из моды. Но сейчас публика желает видеть на сцене одни лишь комедии.

— А их с таким виртуозным мастерством и непостижимой скоростью пишет господин Лопе, — улыбнулся Сервантес.

Лопе уловил едва заметную иронию в словах этого однорукого и нахмурился.

— Я тоже прочел вашу пьесу, — сказал он холодно. — Она была бы безупречной, если бы не тяжелый стих, трудный для восприятия. Ну, и характеры слишком уж схематичны. А кроме этого все замечательно.

— Ты сегодня зол, Лопе, — заметил Руфо. — Не обращай внимания, Мигель. Он не всегда бывает таким.

— Без зла все было бы бесцветно, как человек, лишенный страстей, — сказал Лопе.

— Уж не стал ли ты философом вдобавок ко всем прочим твоим достоинствам? — поинтересовался Хуан Руфо.

— Вот уж нет. Тот, кто философствует, тот не живет, а кто живет, тот не философствует, — ответил Лопе.

— Я разделяю ваше мнение, — обратился к нему Сервантес. — Страсть — это источник энергии, огненный двигатель всего. Когда же она превращается в самоцель, то становится злом. Но скажите, господин Лопе, разве вам не надоело писать легковесные вещи, потакая низменным вкусам? Ваш талант, чудесный, как матовое серебро, достоин лучшего применения. Конечно, искусство требует свободы, но свободы разумной, вытекающей из требований самого искусства, а не из прихоти публики. Вы, один из самых изящных и редких умов нашего королевства, могли бы стать светочем для людей, а вы их смешите. Перестаньте паясничать и научите их быть серьезными.

За столиком воцарилось тяжелое молчание. Лопе нарушил его первым:

— Я ценю вашу солдатскую прямоту, дон Мигель, — сказал он с усмешкой. — Но идейная драматургия — это вообще абсурд. Те, кто требуют от комедии глубоких мыслей и нравоучительных рассуждений, даже не представляют, насколько это не реально. Хороший автор не изображает жизнь, какой она есть, потому что это было бы достаточно грустное и унылое зрелище. Ведь люди для того и ходят в театр, чтобы погрузиться в мир иллюзий и забыть на время о своих заботах. Цель комедии заключается в том, чтобы заставить людей смеяться, и ни в чем больше. В конце концов, за все платит публика, значит нужно считаться с ее желаниями.

В тот вечер Лопе и Мигель расстались вполне дружелюбно, но избалованный лестью идол публики так и не смог простить Сервантесу граничащей с резкостью прямоты и в дальнейшем старался избегать общения с ним. Это огорчало Мигеля. Он искренне восхищался талантливым молодым человеком, не человеком даже, а волшебником, выпускающим чуть ли не каждые две недели новый том своих творений по двенадцати пьес в каждом. И хотя ни одна из них не отличалась совершенством, зато во всех были сцены, потрясающие душу чистой и высокой поэзией.