Владимир Фромер - Хроники времен Сервантеса

«Ну, что ж, — подумал он, — женюсь. Видно, пора. Если не теперь, то когда же?»

Мигель и в юности не воображал себя красавцем. А теперь, после всех перенесенных невзгод, он выглядел старше своих лет. Рыжеватая бородка давно поседела, лицо избороздили морщины. К тому же он считал себя неудачником. Разве может молодая привлекательная девушка полюбить пожилого однорукого инвалида?

«Ладно, — оборвал он себя. — Хватит философствовать. Тот, кто философствует, тот не живет, а тот, кто живет, тот не философствует. Пусть будет, как будет. Я ничего не жду, а значит, не буду разочарован».

Он выехал представиться семейству Саласар-и-Паласиос дивным ранним утром, когда солнце еще не успело одолеть ночную свежесть. По обеим сторонам дороги тянулись покрытые зеленью холмы и привольные рощи. На душе у него было легко и спокойно.

Деревушка Эскивиас показалась ему привлекательной, несмотря на убогие домики — наглядное доказательство бедности. Священник и Каталина Мигелю сразу понравились, а вот будущая теща синьора де Паласиос невзлюбила Мигеля с первого взгляда. Впрочем, это было взаимно. Мать Каталины оказалась дородной женщиной, примерно его возраста, с узким ртом и тонкими губами, что свидетельствовало о ханжестве и лицемерии.

За обедом говорил в основном священник. Каталина молчала, глядя на гостя блестевшими глазами. Мигель напрасно опасался. Он не разочаровал романтичную юную особу. В глазах Каталины он был отважным благородным рыцарем, сошедшим со страниц ее романов.

Мигелю трудно было говорить под недоброжелательным взглядом синьоры Паласиос. Зато священник болтал без умолку. Он произнес звучную тираду о том, что многочисленные знамения предсказывают скорый конец нашего погрязшего в грехах мира, после чего вновь явится Спаситель, и тогда уж наступит Царствие Небесное.

Мигель с трудом заставил себя включиться в беседу и привел цитату из Евангелия: «Смотрите, не ужасайтесь, ибо надлежит тому быть, но это еще не конец. Ибо восстанет народ на народ, и царство на царство, и будут глады, моры и землетрясения повсеместные».

— Ну, да, — сказал священник. — Это уже происходит, и значит, конец нашего грешного мира уже близок.

— Я бы не утверждал этого столь категорично, — усмехнулся Сервантес. — Шестнадцать столетий прошло с тех пор, как Господь наш Иисус произнес эти слова, и ни одно из них не обошлось без войн, голода, эпидемий, ураганов и землетрясений. В прах превращались великие империи. Люди погибали массами. Это происходило вновь и вновь, но молчали небеса, и Христос больше не спускался на землю.

— Теперь уже скоро, — сказал священник.

— Его пути неисповедимы, — пожал плечами Мигель.

На это нечего было возразить, и за столом опять воцарилось молчание. Мигель с облегчением вздохнул, когда суп, мясо, вино и благодарственная молитва остались позади.

Потом священник и его сестра, переглянувшись, вышли ненадолго. Мигель с Каталиной остались наедине. Ему нравилось, что она по большей части молчала. Он считал, что в молчании заключено столько потенциальной мудрости, сколько прекрасных статуй в неотесанной глыбе мрамора. Да и чувств в молчании больше, чем в словах.

— Дон Мигель, — спросила Каталина, потупив глаза, — вы расскажете мне о сражениях, в которых участвовали?

— Ну, конечно, — ответил Мигель неожиданно хриплым голосом. Он вдруг ощутил сильное влечение к ее наивной простодушной невинности.

— А можно я вас еще о чем-то спрошу. Только не смейтесь надо мной.

— Разумеется, можно, и конечно же я не буду смеяться.

— Что такое любовь?

Мигель улыбнулся и ответил:

— Любовь — это постоянство чувства.

— Я не понимаю.

— Любовь — это не внезапные озарения, которые вспыхивают и гаснут, как искры костра, а непрерывность. Любовь не знает перерывов, — пояснил Мигель.

Внезапно она повела его в угол, где гордо показала свое главное сокровище: около пятидесяти растрепанных книжек на единственной полке. Мигель понял, что это рыцарские романы, которым он обязан благосклонностью Каталины.

«Бедная девочка, — подумал он. — Каким мусором забита ее головка. Надо будет привить ей хороший вкус».

Он не ведал еще, что это окажется непосильной задачей.

Через десять дней семейство Саласар-и-Паласиос явилось с ответным визитом. Старик Сервантес чувствовал себя все хуже и хуже. Распухший, уже отмеченный печатью близкой смерти, он все же встал с постели, чтобы приветствовать гостей. Мать хлопотала, собирая на стол. Синьора Паласиос сидела с кислым видом в кресле. Священник, уже успевший сообщить матери Мигеля, что Каталина и синьора Паласиос согласны на этот брак, был жизнерадостен и весел. Казалось, что все складывается наилучшим образом, как вдруг в соседней комнате громко заплакала Изабелла.

— Что это? — изменившись в лице, спросила синьора Па-ласис. — Чей это ребенок?

— Мой, — сказал Мигель и внес в комнату свою маленькую дочь.

— Нам не сообщили о том, что у дона Мигеля есть ребенок. Нас обманули, — повысила голос синьора Паласиос. — О свадьбе не может быть и речи!

— Этот ребенок вас не касается, — вмешалась мать. — Девочка останется здесь. Я сама буду ее воспитывать.

— Я с Изабеллой не расстанусь. Без нее бесполезно разговаривать о женитьбе, — сказал Мигель.

Каталина подошла к нему и стала молча разглядывать ребенка. Девочка красотой не отличалась. Ее портил длинный, как у отца, нос. Но Каталине это зеленоглазое создание понравилось. Она подняла на Мигеля ясные глаза и улыбнулась, давая понять, что на него не сердится. Но расстались стороны в явном несогласии, не приняв никакого решения. Расстроенному Сервантесу все опротивело, и он решил возвратиться в Мадрид. Матери он велел написать ему на имя Андреа, если что. В Мадриде у него не было никаких дел. Денег тоже не было. Правда, он встретился со своим издателем и получил от него мизерную сумму, которую тот задолжал за проданные экземпляры «Галатеи». С бывшими друзьями он не общался из гордости. Ведь они жалели его, неудачника, и это было самое невыносимое. Зарабатывал он по мелочам — то перепиской, то частными уроками. Ночевал, где придется. Вечера проводил в дешевых кабаках со случайными собутыльниками. А потом пришло письмо от матери. Каталина сломила сопротивление синьоры Паласиос, и можно было назначать свадьбу.

В маленькой убогой церквушке Эскивиас их обвенчал местный священник. Была поздняя осень. Порывистый вихрь рвался во все щели. Завывания его были такими громкими, что заглушали слабый голос священника. Невесту вел к алтарю ее дядя. Мать Каталины не явилась на бракосочетание дочери из протеста — настолько сильно она успела возненавидеть Мигеля. Что же касается матери Мигеля, то она не могла оставить тяжелобольного отца. Грустная получилась церемония.