Кальман Шандор - Позорный столб (Белый август)

Третий господин находился в превосходнейшем расположении духа. Это был юрисконсульт семейства Штерц, примчавшийся спозаранку к своему патрону, дабы первым принести поздравления воскресшим из праха домовладельцам, обязанным своим чудесным возрождением декрету профсоюзного правительства Пейдла за номером восемь, которое возвратило семейству колбасного фабриканта Штерца ни более, ни менее, как семь доходных домов в столице.

Итак, двое из трех господ в это чудесное утро спускались по лестнице, бесспорно, в отменном настроении, и шпоры поручика Штерца звенели особенно вызывающе.

— С каким огромным удовольствием собственными руками я тотчас бы вышвырнул этих смердов! — воскликнул еще у себя в квартире поручик Штерц. — Как полетели бы они из гостиной вместе с их пеленками и вшивыми деревянными кроватями.

Он отворил дверь в комнату, которую заняли по ордеру жильцы из пролетариев, однако, не входя, остановился на пороге, зловеще громыхая саблей, словно грозный ангел с огненным мечом, явившийся в сей пролетарский рай — украшенную пеленками буржуазную гостиную; глаза его метали молнии.

— Пролетарии всех стран, соединяйтесь! — ядовито уронил он и сразу вышел, с грохотом хлопнув дверью. Благо, что не отвалилась от стен штукатурка, ибо в противном случае Виктор Штерц был бы обязан самому себе нанесением материального ущерба.

— Вышвырнуть их было бы актом наивысшей справедливости, — резюмировал адвокат, — однако никакого личного вмешательства! Сейчас существует независимый венгерский суд.

Три веселых господина спустились по лестнице. А Лайошка Дубак со своей драгоценной ношей поднялся на четвертый этаж. Старуха уже закончила стирку; увидев сокровища, она не обмолвилась ни словом, даже не улыбнулась, а просто отправила все на полку; она не только не взглянула на внука, но даже повернулась к нему спиной и принялась копошиться в темном углу; мальчуган, пригорюнившись, стоял посреди кухни и прислушивался к тому, как капает вода из развешанного на веревке белья.

Внезапно старуха обернулась и в упор посмотрела на внука.

— Что? — спросила она, — Что такое? Ты что-то сказал?

Лайошка не удостоил ее ответом.

— Ну ладно, — проговорила старуха. — Пока не будем его будить, разбудим в девять часов. Пускай отоспится. Ты позавтракаешь сейчас?

Мальчик отрицательно мотнул головой.

— С папой? — спросила старуха.

Все так же молча мальчик кивнул утвердительно.

Старуха принялась чинить фартук, на кухонном шкафу тикал будильник, невыносимо медленно ползла вперед большая минутная стрелка; мальчик сидел за столом, что-то чертил и болтал ногами.

— Куда она пошла? — спросил он вдруг тихо.

Старуха подняла на него глаза и пожала плечами.

К девяти часам она поставила на огонь молоко, сварила ароматный, словно настоящий кофе, нарезала ломтями пышный домашний хлеб, все это водрузила на поднос вместе с двумя самыми красивыми чашками, имевшимися в ее хозяйстве, и понесла в комнату; Лайошка последовал за ней, причем оба они, и бабушка и внук, постарались придать своим лицам самое веселое и бодрое выражение. Старуха подвинула к кровати стул и поставила на него поднос с молоком и дымящимся кофе.

Лайош Дубак спал с открытым ртом, лицо у него было худое, серое; старуха несколько раз ласково провела рукой по его растрепанным волосам. Дубак с трудом разомкнул отяжелевшие веки, медленно раскрыл глаза и застонал.

— Эге! — вдруг воскликнул он и уселся в кровати, до ушей растянув в улыбке рот. — Ведь я дома!

В тот же миг он огляделся, увидел, что вторая кровать пуста, и сразу помрачнел. Старуха пожала плечами.

Дубак опустил голову и уставился на свои колени; голова его сейчас не тряслась.

— Папа, а вот и я! — Лайошка дернул отца за руку.

Лайош Дубак старший ответил слабой улыбкой, старуха шепнула ему что-то. Дубак проглотил слюну.

— Все верно, — проговорил он наконец. — Мы позавтракаем вдвоем, как настоящие офицеры! Я в постели, а ты… — он не договорил, и на губах его застыла какая-то принужденная, кривая ухмылка.

— Я принесу скамеечку! — сказал мальчик и отправился в кухню.

В его отсутствие старуха стала быстро говорить что-то сыну, но едва мальчуган вошел, оба замолчали. Лайошка старательно пристроил скамеечку к стулу, и вот они оба, отец в постели, а сын на приставленной к стулу скамеечке, принялись за кофе; старуха стояла тут же, глядя, как они завтракают, и тяжело вздыхала.

— Обмакнуть бы еще рогульку — вот это да! — сказал Дубак и снова попытался улыбнуться.

Отец и сын громко чавкали и время от времени украдкой поглядывали друг на друга, причем мальчуган, сидевший на скамеечке, бросал взгляды снизу вверх, а его отец с постели — наоборот, и оба изо всех сил старались улыбаться; старуха продолжала вздыхать с застывшей на губах невеселой улыбкой.

— Ха-ха-ха! — вдруг захохотал Дубак; он хохотал, хохотал и никак не мог остановиться, он стонал от смеха, он даже посинел и выплеснул из чашки, которую держал в руках, немного кофе. — Ха-ха-ха! — вырывались из его горла визгливые звуки; он задыхался и хватался за бока, но не переставал смеяться. Тогда старуха подошла к нему и крепко схватила за плечи.

— Ой! — вскрикнул Дубак и затих. — Ничего, ничего, просто… просто я вспомнил… — забормотал он, глядя перед собой в одну точку.

Потом он оделся, взял за руку сына, и они отправились на проспект Андраши в галантерейный магазин Берци и Тота.

— Мое почтение, господа! — приветствовал их в воротах старик рассыльный, который как раз собирался войти в кофейню тетушки Йолан выпить стаканчик суррогатного чая да подсушить кукурузный хлеб, потому что он вызывал у старика несварение желудка. Само собой разумеется, заходил он лишь в кухню кофейни — даже во время коммуны тетушка Йолан никакими убеждениями не могла заставить его сесть за мраморный столик в зале.

—. Порядок есть порядок, сударыня, — говаривал дядюшка Мориц. — Что скажут господа чиновники из банка, если рассыльный… Зачем я стану подрывать престиж вашего заведения?

— Кто это? — спросил у сына Дубак, когда они подходили уже к улице Фюрдё.

— Разве ты его не помнишь, папа? — удивился мальчик.

— Нет, — смущенно сказал отец и заговорил о том, как хорошо в такую чудесную погоду гулять с собственным сыном по асфальтированным улицам; даже памятник наместнику Иосифу завидует им — ведь Будапешт просто красавец; а если поразмыслить о том, что в окопах…

Внезапно он умолк и помрачнел; мальчуган искоса взглянул на него. Один бог знает, что пришло сейчас отцу в голову, почему вокруг рта у него появились две такие глубокие морщинки, почему он идет, чуть согнувшись. Но вот отец посмотрел на сына и быстро заговорил о многих и весьма интересных вещах: как они готовили пищу, когда у них не было огня, какая разница между мортирой, гаубицей и пушкой, почему итальянцы отливают остроконечные ружейные пули, а мы, венгры, круглые; что это за пуля такая дум-дум; какие железные стрелы сбрасывали итальянские самолеты. Отец повеселел, потом снова нахмурился. Тогда, чтобы отвлечь его, Лайошка стал объяснять ему обстановку в стране.