Михаил Казовский - Страсти по Феофану

— Нет, прости. Не соображу, где мы виделись.

— Да, не мудрено... Еле выжил после этой напасти.

А жену и ребяток похоронил... Больше никого у меня не осталось на свете близких — акромя тебя... Прохор я. Прохор с Городца.

— Боже мой! Неужто? — в изумлении ахнул Грек. А потом, забыв о предосторожности, с чувством обнял дорогого товарища. — Ну, входи, входи. Я сейчас распоряжусь о баньке и о чистом белье...

— Ай, не хлопочи, неудобно.

— Да какое неудобство, ей-богу! Я так рад увидеться! Думал о тебе не единожды: вот бы снова потрудиться совместно. Жизнь опять свела! Это не случайно.

— Все под Господом ходим.

Поначалу Феофановы домочадцы избегали прямого общения с Прохором и кормили его отдельно; он не обижался и предубеждение принимал как должное. Только с Дорифором беседовал. Рассказал о кончине своей семьи, поголовном море: первой захворала супруга, вслед за ней — старший сын, живший вместе с ними, а затем и сам Прохор. Приходила ухаживать за больными младшая дочка, вышедшая замуж за местного попа, но свалилась тоже. Выжил только поп с богомазом, остальные преставились. А куда податься? И решил плыть в Переяславль, где, как слышал, нынче трудится Феофан; спрашивал много раз: «Ты признайся, коль не ко двору — я тебя покину». — «Слушать не желаю, — отвечал Софиан. — Видно, что здоров, только отощал. Ничего, отъешься». И действительно: время шло, а никто от пришельца не заразился, и к нему стали относиться получше. Ел он мало, но часто, постепенно накапливая силы и наращивая плоть. Вскоре щёчки порозовели и округлились, в голосе появилась крепость, и уже передвигаться начал без посоха. А к исходу третьей недели переплыл туда и обратно Трубеж — на глазах у восторженной Ули и её родителей. Вылез мокрый, со светящимися от счастья глазами, и, пофыркав в усы, пообещал, что теперь пересечёт вплавь Плещеево озеро. Все смеялись и поздравляли его с полнейшим выздоровлением.

Вскоре Феофан разрешил приятелю присоединиться к работе над росписями храмов. Вместе им творилось прекрасно, и особенно удалась совместная четырёхчастная икона, изображавшая воскрешение Лазаря, Сретение, Троицу и Иоанна Богослова, надиктовывающего писцу своё Откровение. Преподобный Пимен был чрезвычайно доволен, выплатил не только обещанные рубли, но и сверх того, и ещё заказал разукрасить затейливым узором собственный список Евангелия, чем художники и занялись в зиму 1401-1402 годов.

Между тем в Москве из-за Грека разгорелось нешуточное сражение. Мать-княгиня Евдокия Дмитриевна, помогавшая деньгами поновлять Благовещенский собор в Кремле, как-то раз появилась у сына, князя Василия Дмитриевича, в возбуждённом состоянии и спросила нервно:

— Что у нас происходит, княже?

Тот не понял и переспросил:

— Ты про что, маменька, толкуешь?

— Про самоуправство митрополита.

— Да неужто? — округлил глаза старший сын Донского. — Чем же Киприан провинился перед тобою?

— Не передо мною, но перед Русью! Выгнал из Москвы Феофана и задумал отдать Благовещенский собор для дальнейшей росписи братьям Чёрным.

— Знаю, знаю. Не без помощи Елены Ольгердовны, кстати говоря. Между ней и Греком пробежала чёрная кошка...

Евдокия скривилась:

— Кошка, мышка — да не всё ли равно! Мы не можем дозволять личные ея счёты разрешать этакими кознями. Отчего страдать должны церковь, прихожане? Симеон и Даниил — живописцы отменные, но, прости, Феофану и Андрейке Рублёву не годятся даже в подмётки.

Отпрыск согласился:

— Верно, не годятся. Только что я могу супротив Киприана? Ссориться с митрополитом не след.

У княгини-матери от негодования вздулись ноздри:

— Да не ссориться надобно, а требовать! Твой родитель с Куприяшкой не церемонился. Даже продержал в холодной два дня! И покойного святителя Алексия заставлял делать что хотел. Потому как был истинный правитель — Царство ему Небесное! Или ты пошёл не в него?

Князь проговорил неохотно:

— Хорошо, попробую убедить архипастыря.

— Не попробуешь, а поставишь условие: коли не откажется от услуг братьев Чёрных, я не выделю на строительство больше ни монетки.

— Ты уж чересчур, маменька, крута.

— В самый раз. И тебя призываю к этому. Кто ещё, как не Грек, сможет написать «Корень Иессеев» и особенно — «Апокалипсис»? Без неистовства Феофана, мощи, силы, тут и затевать нечего.

— А Рублёв, думаешь, не справится?

— С «Апокалипсисом» — вряд ли. Слишком благостен, незлобив и мягок.

— Ох, на что ты меня толкаешь?..

— Дурень, на святое, праведное дело. Я не раз пеняла покойному Дмитрию, что подозревал Феофана в связях с Вельяминовым. И тем самым не позволил ему потрудиться в Москве. Чем лишил Белокаменную стольких не случившихся образов. Стань мудрее и тоньше. Одолей Киприана в сем. И тебе зачтётся.

— Нынче же схожу.

Но, конечно, буча вышла немалая. Оскорблённый митрополит слышать не хотел о прощении Дорифора. На угрозы княгини-матери отвечал предерзко, что её пожертвования не такие уж грандиозные, можно обойтись. Лишь в одном уступил Василию: обещал вызвать из Звенигорода Рублёва и свести его для работы в храме с братьями Чёрными.

А пока Евдокия Дмитриевна, сидя у себя в тереме, обижалась на святителя, тот увиделся с Андреем Рублёвым. Богомаз у князя Юрия Дмитриевича Звенигородского — младшего сына Донского — чуточку отъелся, посвежел и уже не казался таким заморышем, как во время встречи с Софианом. Правда, поначалу слишком уж робел в митрополичьих палатах, кланялся и старался глаз не поднимать на Его Высокопреосвященство. От души благодарил за оказанную милость и сулимые деньги. Но когда услышал, что в Кремле собираются отказаться от услуг Феофана, вдруг преобразился, запылал щеками, поднял очи и воскликнул гневно:

— Я без Грека творить не стану!

Киприан даже растерялся:

— То есть почему?

— Потому как ученики предавать учителей не имеют права.

— В чём же здесь предательство?

— Он ко мне приезжал в Андроников монастырь, уговаривал поработать в Благовещенском соборе под его началом. И теперь я пойду, а его отставят? Как же мне после этого жить с подобным камнем на сердце? Нешто я Иуда и продамся за тридцать сребреников?

У болгарина иронично изогнулись усы:

— Не Иуда, не Иуда, уймись. Ибо Феофан — не Христос.

— Не Христос, но честнейший и благороднейший муж — даром что не инок. Мы живописуем по-разному, не во всём согласны по приёмам художества, но едины в главном — не размениваем Божеский дар на гроши и полушки.

Высший иерарх усмехнулся:

— Ты не токмо иконы кистью, но, как посмотрю, и слова языком плести мастер. Говоришь красиво. А того не уразумеешь, несчастный, что раздор у нас вышел с Греком не по пустякам, а по важному пониманию воли и неволи иконника. До каких пределов можно отступать от канона? Допустимо ли его единоличное видение тех или иных ликов? В этом и есть камень преткновения. Он упёрся, и я упёрся. Надерзили друг другу. Видно, не судьба.