Михаил Казовский - Страсти по Феофану

Дорифор вышел на крыльцо. В свете факела он увидел Ивана Вельяминова с четырьмя подручными на конях.

— Чай, не узнаешь меня, Гречин? — вопросил перебежчик.

— Как же не узнать, Иван-ста Васильич? — чуть волнуясь, ответил Софиан. — Ты помог мне однажды выбраться из Солхата, я отвёз твоё письмо Серпуховскому князю. Что теперь привело тебя к моему двору?

— Не простая прогулка, как ты понимаешь, — произнёс вельможа и движением ловкого кавалериста спешился. — Не прогонишь, нет? Мы переночуем и назавтра отправимся на беседу в Серпуховский Кремль. В городе ли князь?

— Да, оне приехали о прошлой неделе.

— Замечательно.

Слуги быстренько собрали на стол. Маша, на шестом месяце беременности, со вполне округлившимся животиком, ими распоряжалась. Вельяминов и его дружинники стали есть, запивая трапезу дорогим вином, и при этом жаловались на жизнь, каторжную долю изгнанников, никому, по сути, не нужных — ни солхатцам, ни москвичам.

— Я тебе скажу прямо, — говорил Иван, уминая мясо, — ты единственный мой друг и остался. Некомат — подлец, жалкая скотина, на уме только деньги. Тюлябек — болван, ничего не смыслящий в серьёзных делах. А Мамайка — презренный словоблуд, не способный руководить войсками. Ненавижу всех.

— Ди Варацце — как, по-прежнему консул Каффы? — проявил любопытство Дорифор.

— Жив курилка. Время не берёт таких негодяев.

— А не слышал, как его падчерица Томмаза-Пульхерия с мужем и ребёнком?

— Нет, не ведаю. Мне до этих людишек интереса нет. А зато мои братцы, я слыхал, процветают при дворе Митьки-дурака?

— Видимо, не жалуются. Оба воеводы, средний, Тимофей, по-прежнему окольничий.

— Недоумки. Бестолочи. Гнусь. Мало я пускал им юшку в детстве. А Боброк с болярами ладит?

— Отчего ж не ладить? Он человек суровый, все его боятся.

— У-у, литвинская морда. Так бы и съездил в харю, если б повстречал.

— Да за что же, Иван-ста Васильич? — с удивлением отозвался Грек.

— Да за всё хорошее. Потому как иного не заслужил. Дайте только срок! Всем воздам по заслугам. Вырежу их семейства до седьмого колена. Вытравлю семя на корню.

— Ох, побойся Бога, болярин, — укоризненно завздыхал художник.

— Ничего и никого не боюсь. Отбоялся, хватит. Пусть они трепещут. И захлёбываются соплями от страха. Потому что пощады мерзавцам не будет.

Но внезапно со двора долетел новый шум, распахнулись двери, и в палату ворвались вооружённые люди. Всё произошло столь стремительно, что никто, в том числе дружинники Вельяминова, не успели даже схватиться за клинки. Из-за спин мечников вышел воевода Никифор Кошкин, прыщеватый и кривозубый. Взвизгнул по-поросячьи:

— Всех схватить! Всех связать! А Ивашку особо, с головы до пят!

Кто-то из подручных спросил:

— Грека тоже?

— Тоже, тоже! Он пособник, иуда, ворог! Ишь, как принимал супостата — лучшие яства метнул на стол, фряжское вино. Мы его сами напоим — в глотку вольём свинец!

Больше всех ругался Иван, поминая лукавого и обматерив Кошкина. Но ему рот заткнули тряпкой. Феофан пытался оправдываться, говорил, что не виноват — проявил к приезжим простое гостеприимство, и тому подобное, но его не слушали. Выскочила Маша и, упав на колени, стала умолять: не берите мужа, он простой иконник и ни в чём не замешан.

— Убирайся! Дура! — заорал на неё Никифор. — По мордам получишь! — и действительно замахнулся на женщину.

Тут уж Софиан не стерпел: вырвался и так съездил воеводе по роже, что тому не удалось устоять на ногах. Кошкин встал и выплюнул на ладонь два обломанных зуба. Жалобно воскликнул:

— Тать... паскуда... как же ты посмел?.. Бей его, братва!

Мечники набросились на обидчика и отделали византийца по первое число. А потом поволокли вслед за Вельяминовым и его людьми. Маша плакала, причитая горько:

— Что же я наделала! Господи, прости!.. Почему в Нижний не уехали? Всё теперь пойдёт прахом!..

Следствие по делу вёл московский приставник, сам боярин, из старинного рода Чуриловичей, звавшийся Иваном Григорьевичем Драницей. Был он тощ, как щепка, а вернее, дранка (тонкая дощечка под штукатурку), и за это получил своё прозвище. Говорил неспешно, задавал вопросы негромко, много раз переспрашивал про одно и то же, а потом указывал дьяку-писцу — это уточни, это переделай. К богомазу он отнёсся по-доброму, понимая, что участие Дорифора — косвенное и почти что случайное. Но сказал откровенно:

— Вся беда, Феофан Николаич, что попал ты под горячую руку. Дмитрий-то Иванович в гневе крут. «Всех, — кричит, — обезглавить! Никому спуску не давать!» А противиться князю — кто ж посмеет? Разве что Владимир Андреевич, твой единственный друг. Братцу говорит: Грек не лиходей, не предатель, не вор. Только Дмитрий, увы, упёрся: обезглавить — и точка. Положение твоё скверное.

Софиан молчал. Выглядел, конечно, неважно — похудевший, хмурый, с синяками от недавних побоев, — но без видимых признаков волнения. Относился ко всему равнодушно, как-то отстранённо. Думал: «Что тревожиться? Не послушал Сергия, не подался в Нижний — вот и получил. Мне-то что? Голову снесут — и мгновенная смерть. А вот Маша с Гришей — как они останутся без меня? Смогут ли добраться до Новгорода Великого? Коли доберутся, приживётся ли сын в семье мачехи? Столько безответных вопросов! Вот что беспокоит меня больше остального».

28 августа, ближе к вечеру, живописца привели для очередного допроса. Но Драница с дьяком не появился, а в подвал спустился Серпуховский князь, усадил художника в дальний угол, чтобы находиться подальше от возможных «слухачей» за дверью, и проговорил в самое его ухо:

— Послезавтра казнь. Но казнят одного Ивашку. Четверых Вельяминовских кметей и тебя разошлют по дальним монастырям, где затем постригут насильно в иноки. Ты направишься в Чухлому, в Костромские леса. Мы попробуем по дороге тебя выкрасть. Но обратно в Серпухов ты вернуться не сможешь. Да и в Новгород Великий, пожалуй, тоже. Подавайся в Тверь или в Нижний.

— Да, скорее, в Нижний, — согласился тот, а потом сразу попросил: — Главное не это, главное — Мария Васильевна и Григорий. Не оставь их, княже, не позволь погибнуть.

— Можешь быть покоен: я твоим родным подсоблю. А когда сумятица из-за старшего Вельяминова поутихнет, или сам вернёшься ко мне, или выпишешь к себе всё своё семейство.

Феофан ответил растроганно:

— Я отныне перед тобою в неоплатном долгу...

— Перестань, пожалуй: я тебя искренне люблю. Твой талант и твою душевность. Брат не прав, и мои действия — лишь восстановление справедливости. Он потом поймёт и меня простит.

Казнь произошла 30 августа 1379 года на Кучковом поле. (Так оно звалось в память о событии более чем двухсотлетней давности — здесь великий князь Юрий Долгорукий порешил боярина Кучку, мужа своей любовницы. А потом въехал как хозяин в небольшое кучковское сельцо на реке Москве. Вот с того момента и ведётся отчёт истории стольного российского града). Вельяминову-старшему отсекли голову; неумелый палач сделал это с третьей попытки, причинив жертве страшные терзания и облившись кровью от воротника до сапог; многим женщинам-зевакам в толпе стало дурно. Младшие братья Вельяминовы плакали. А у Дмитрия Ивановича не сходило с лица выражение брезгливости и презрения. Сразу после смертоубийства он вскочил на коня и умчался с поля в окружении гридей-мечников. А народ продолжал толпиться, обсуждая увиденное: многие считали, что изменщика было бы достаточно просто высечь и сослать под конвоем в дальнее село; а теперь неминуемо жди беды — Божьей кары.