Михаил Казовский - Страсти по Феофану

— Честно, возвратишься? Не останешься? Не подашься к себе в Царьград?

— Истинно: вернусь. Русь давно моя родина вторая. С ней сроднился, здесь хочу дни свои окончить.

— Будь по-твоему. До весны отпускаю. Выделю возки и возничих, лошадей, провожатых. Сына попрошу, чтобы подписал подорожный лист — грамоту охранную. И отправлю с Богом.

— Голову склоняю в благодарности, матушка...

Но не всё получилось просто. Первой воспротивилась будущей поездке верная Лукерья. Вдруг разволновалась, начала сердиться, отговаривать от глупого шага.

— Что ты выдумал на старости лет? — вразумляла Грека. — Будто мальчик, будто незрелый вьюнош! Весь почти седой, а туда же — поклониться своей Летиции! Увлечения молодости можно забыть.

— Как забыть лучшие мгновения жизни? — удивлялся он.

— Можно, можно. Нешто у меня не было такого? Будучи девицей на выданье, сговорилась с милым моему сердцу молодым болярином, свадебку назначили через год. А его сгубила мордва, в чистом поле напоролся на супостатский разъезд. Вырезали всех, в том числе и Донатку... Чуть не умерла от печали. Подалась в обитель... Но давно раны затянулись, больше нет кручины, ибо выйди я тогда за Доната, то не встретила бы тебя и не стала бы частью твоей жизни... Феофан Николаич, чует моё сердце недоброе: оставайся, не уезжай!

— Ах, Лукерья, пожалуйста, не трави мне душу. Должен ехать. Сыну обещал: поклониться ещё хоть разочек их последним пристанищам. И пока в силе, надо исполнять. Скоро перевалит за шестьдесят — может, и не выберусь больше.

— У меня предчувствие нехорошее...

— Перестань, ты не Сергий Радонежский, не тебе пророчествовать.

— Иногда и у простых бывают наития...

— Да неужто не хочешь свидеться с Арсением, Гликой и Данилкой? Я их привезу.

— Очень бы желала. Только не получится свидеться.

— Почему?

— Если ты уедешь, я уеду тоже — в Нижний, в свой Зачатьевский монастырь.

— Ну, зачем, ну, о чём ты?..

— Так тому и быть. Или остаёмся, или разъезжаемся навсегда.

Он взглянул на неё — сердитую, раздосадованную, нервную. Ласково спросил:

— Ты ревнуешь к мёртвой? Это же смешно.

Но она сидела как истукан, ничего не произнося.

Феофан тоже рассердился, встал, махнул рукой:

— Ну и на здоровье, проваливай! Если бы любила меня как следует, поняла бы и дождалась. — Походил по горнице, тяжело дыша. — Потому что не ты, а я был прав: нет одной духовной любви, нет без плотской. Вот и результат. Не была б ты монашкой, всё могло сложиться иначе...

Медленно поднявшись, инокиня сказала:

— Стало быть, прощай.

Дорифор схватил её за руки, возбуждённо потряс:

— Не дури, Лукерья. Оставайся, пожалуйста. Ты нужна мне, нужна, без тебя увяну.

Посмотрела на него пристально:

— Значит, оставайся и ты.

— Ты же знаешь, что не останусь.

— Значит, разговаривать нечего.

— Ты ещё пожалеешь, — холодно ответил художник, отстраняя её.

— Да, наверное. Только ты пожалеешь больше.

В общем, разбранились. Софиан погрузился в сборы, наставлял Симеона Чёрного, как руководить мастерской в отсутствие хозяина, складывал сундук своими руками. И узнал об уходе Лукерьи от сенной девушки. Помотал бородой досадливо и проговорил:

— Вот ведь дурачина, голова садовая... Затаила обиду. В главном не простила: я не оправдал ря ожиданий... Вот и разберись. Бабы, бабы!..

Накануне отъезда Феофан заглянул к Елене Ольгердовне. Но при ней был муж, и обняться на дорогу как следует тоже не пришлось. Лишь раскланялись и произнесли ничего не значащие слова. Всё-таки успел ей шепнуть на ушко: «Ваську береги». А она ему: «Побыстрей возвращайся, Фаня...» Кажется, супруг ничего не заметил.

Но зато с Киприаном состоялась довольно значимая беседа. Высший иерарх русской православной церкви принял Дорифора тепло, как старинный друг, угостил вином и сказал участливо:

— Зря ты это затеял, Феофан. Время дорого. Впереди у тебя столько дел: надо поновлять Архангельский собор — расширять, надстраивать, а затем расписывать. После — приниматься за Благовещенский. Справишься, осилишь?

Грек ответил скромно:

— Коли Бог даст.

— Бог-то даст, коли сам сему поспособствуешь. Не разбрасывайся попусту. Сколоти дружную артель. Ваших с Симеоном потуг, я боюсь, не хватит.

— Приглашу ещё Прохора с Городца. Очень ловкий мастер!

— Пригласи, конечно. Но имею я и ещё одного иконника на примете. Вот взгляни, — и святитель вынул из сундучка небольшой складень, протянул художнику. Тот раскрыл и вздрогнул — ничего подобного до сих пор ему видеть не приходилось — по изяществу, мастерству, вдохновенности исполнения фигур. В центре находились изображения Девы Марии с Младенцем, Троицы и двенадцати апостолов, рядом с которыми пламенели алые Серафимы. Сверху — лик Иисуса Христа. В четырёх углах — евангелисты. По бокам — первосвятитель Алексий и Никола Угодник. А внизу — византийский император Константин с императрицей Еленой. В правой и левой частях располагались тоже традиционные для иконописи сюжеты — Благовест и Крещение, смерть на кресте, Воскресение и Успение Богородицы. А внизу стояли православные святые и усопшие митрополиты. В каждый образ было привнесено что-то новое, глубоко прочувствованное и понятое.

— Что, достойно? — растянул губы Киприан.

— Превосходно, — обратил к нему лицо Дорифор. — Кто сей мастер? Это явно русский, не боящийся привносить что-то от себя в незыблемые каноны...

— Русский, угадал. Инок Троицкой обители и воспитанник Сергия...

— Погоди, погоди! — вспомнил Софиан. — У меня ж его ладанка хранится. Верно, верно! Вижу ту же самую руку. Как его?.. Андрейка?..

— Правильно: Андрей по прозванию Рублёв.

— Мы же с ним знакомы! Был тогда отроком безусым. Рисовал тепло, но робко. А теперь — надо же, как вырос! Непременно хочу с ним потолковать.

— Не удастся, — не без некоторой издёвки произнёс митрополит.

— Не удастся? Отчего?

— Ты же уезжаешь...

— Ах, ну да, я совсем запамятовал... — Живописец поник. — Завтра на рассвете.

— Или не поедешь?

Грек мотнул головой упрямо:

— Должен, должен ехать. Но в лепёшку разобьюсь, а вернусь. Слово чести. Так благослови же, владыка.

Погрузневший в последние годы и от этого окончательно обрюзгший болгарин посмотрел на иконописца сочувственно:

— Сколько лет мы с тобой в приятелях, Феофан, а никак не могу привыкнуть к твоему неуёмному нраву. Вроде бы пора сделаться спокойнее. Да куда там! Всё стрекочешь и прыгаешь, как кузнечик. Ладно, коль решил — поезжай. Да хранит тебя Господь в дальней стороне. Возвращайся с Богом, — и перекрестил его от души.

Следующим утром вместе со слугой Севастьяном, кучером Гаврилой и тремя кметями-охранниками, снаряженными по указу Евдокии Дмитриевны, Дорифор поскакал на юг.