Абраша Ротенберг - Последнее письмо из Москвы

— Но договор все равно необходим.

— Не было так ни в мое время, ни во времена моего отца, человека со скверным характером, но зато уважаемым, для которого данное слово ставилось выше контракта. Слово надо держать даже тогда, когда это может оказаться не в твоих интересах. Так говорил мне отец, и это то, чему тебе стоило бы научить твоих сыновей.

Отец читал мне лекцию, и я не решался перебить его, а перед глазами стояла сцена из «Гамлета», где Полоний поучает Лаэрта. Я решил выслушать до конца.

— Я считаю, что нельзя действовать из одной лишь богобоязни. Сам я в Бога никогда не верил. Моя религия всегда сводилась к тому, что надо уважать данное тобой слово, и тогда все вокруг будут уважать тебя самого.

— Прости, что перебиваю, но зачем тогда ходить в синагогу, если ты не веришь в Бога?

— Я хожу к людям, а не к Богу. Я помогаю во время праздников и святых дней, читаю кадиш [35] Кадиш — еврейская молитва, прославляющая святость имени Бога и Его могущества и выражающая стремление к конечному искуплению и спасению. для своих. Что такого в Боге, зачем он? Если б Он существовал, думаешь, Он позволил бы истребить всю нашу семью?

— А в Чоне ты посещал синагогу?

— Твой дед не был верующим и рассорился с половиной штетла, так что у него были причины не появляться там. На Новый год и Йом-Кипур [36] Йом-Кипур — День искупления, на русский язык обычно переводится как Судный день — в иудаизме самый важный из праздников, день поста, покаяния и отпущения грехов. Отмечается в десятый день месяца тишрей, завершая Десять дней покаяния. мы собирались в синагоге, но потом, еще до приказа коммунистов, я перестал участвовать в обрядах, когда понял, что никто, даже раввин, не понимает смысла молений. Они просто проговаривали текст на иврите и причитали, потому что того требовала традиция. Я так не мог.

— Ты не учился в школе?

— В то время то, что ты называешь школой, представляло собой тесную комнатенку, — это отец описывал хедер в Чоне, — где ученики механически повторяли слова учителя, а писать учились, водя пальцем по столу. Нашим учителем был какой-то нищий бедолага, который пошел работать в школу, потому что больше ни на что не годился. В поселках такие были не нужны, там другое ценилось. Я хорошо его помню, этого человека — голод был его профессиональной болезнью, а от его поношенного костюма несло плесенью и годами нищеты. Он был жертвой собственной бедности и наших насмешек, моральный ущерб от которых он пытался возместить при помощи указки. Я несколько лет подряд отравлял ему жизнь, но теперь мне за это совестно. Я недолго там продержался, и это немного смягчает мою вину: я бросил ходить туда, как только научился читать и писать на идиш. Потом я немного поучился в украинской школе, но мне больше нравилось бездельничать с приятелями в полях — это было единственное мое развлечение, другого я не знал. Когда большевики захватили власть, у меня появилась возможность поучиться, но мне это не было интересно. В семнадцать лет я занялся торговлей, мог продать кому угодно что угодно. Когда пришли коммунисты, мне это умение пригодилось. С их приходом я по-настоящему зажил. Звучит смешно, но это действительно было так.

— Как это было возможно?

— Люди были, остаются и всегда будут продажными, потому что нужда и потребности всегда переборют закон.

— Расскажи же.

— Сейчас, я к этому веду. После революции и Гражданской войны страна страшно обнищала. Большевики пошли по пути террора, но потерпели на нем поражение. Кулаки-крестьяне умирали с голоду, село не давало стране ничего, и та оказалась на пороге катастрофы. И тогда они решили сменить курс, это называлось… Мэп… Шмэп… Что-то такое…

— НЭП.

— Да один бес — главное, тебе позволяли работать и тратить заработанное. Армии нужен был не только провиант, им нужны были лошади. А где взять их? В Польше. Мы жили неподалеку от польской границы, так что могли пересекать ее, покупать лошадей и затем продавать их по выгодной цене. Я так много заработал.

— Как ты пересекал границу? Это же было не так просто, особенно, если та охраняется.

— Она не охранялась.

Ты, наверное, сильно рисковал, занимаясь такой противозаконной деятельностью.

— Это было вполне законно, и ничем я не рисковал.

— Я не понимаю, как так.

— Властям нужны были кони, и они на многое готовы были закрыть глаза. Кроме того, помимо политических интересов у них были еще и личные. Многие из них богатели вместе со мной.

— Пригоняя контрабандных лошадей? Ты мог в тюрьму угодить.

— Как говорится, если есть возможность, то грех ею не воспользоваться. Граница была дырявая, как решето, и все готовы были озолотиться во имя революции. Контрабандой мы никогда не занимались: мы проявляли патриотизм. Я стал честным предпринимателем, который зарабатывает при молчаливом согласии обоих государств или, если тебе угодно, при молчаливом согласии пограничников и таможенников по обе стороны границы. Соблюдая закон, можно было выжить.

— Какой закон?

— Выполнять то, о чем было договорено, платить и сидеть тихо.

— Как можно сидеть тихо, когда ты богат? Деньги-то сами за себя говорят.

— Я слыл богачом в Чоне и окрестностях, но за их пределы я не выбирался. Правда в том, что в двадцать один я сколотил состояние, в двадцать два женился, в двадцать три стал отцом, а в двадцать пять на меня обрушилась нищета — сначала в Чоне, а затем и в Буэнос-Айресе. Там мне преподали пару уроков, меня превратили в изгоя, в иммигранта, то есть в неполноценного. Но до того я очень гордился собой: я был подающим надежды молодцом, который имел влияние на важных людей, на политиков, на военных; они благоговели передо мной, потому что я был им выгоден. За две бутылки польской водки можно было купить сержанта, а за десять — полковника. Чего-чего, а водки у меня было хоть залейся.

— И на этом держались большевики и их режим?

— Думаешь, тогда в Украине кто-то видел разницу между красными и белыми? Они все были одинаковые: все любили водку, все хотели выжить и нажиться. Люди-то были все те же, и они привыкли к жестокости и подчинению. Царь, сам того не подозревая, был великим народным воспитателем, и никто так и не заметил, что Ленин стал его преемником по этой части, а про Сталина я вообще молчу.

Мне было жаль этого мужчину, который восставал из пепла воспоминаний и таким образом преображался в моих глазах. Признаки его физического увядания внезапно куда-то делись, и он вдруг решил устроить мне экскурс в свое далекое прошлое. Я никогда раньше не говорил с ним по душам так, как в ту ночь, переходящую в раннее утро. И тот факт, что мне был по-настоящему интересен его рассказ, удивил меня самого. Как так получалось, что его жизненный путь, путь ничем не примечательного персонажа, мог увлечь меня, человека, всегда тяготевшего к исключительности или атипичности?