Абраша Ротенберг - Последнее письмо из Москвы

— Ты еврей, верно?

— Верно.

— Отчего тогда не просишь взаймы у своих?

— Я просил, но они не соглашаются.

— Почему?

— Я приехал недавно, у меня нет аваля [40] Аваль — поручительство по векселю в виде особой гарантийной записи, сделанное третьим лицом. В данном случае — возможность предоставить гарантии выплат. .

— Если твои земляки не доверяют тебе, почему я стану?

— Этого я не знаю, но зато знаю, что верну все до последнего сентаво, буду вашим клиентом до конца своих дней и что слово мое весит больше аваля. Кроме слова у меня ничего нет, и если не сдержу его, то тогда ничего у меня не будет.

Дон Ибрагим молча глядел на меня, будто изучая.

— А как же ты смог объяснить ему все это, если почти не говорил по-испански?

— На идиш я с ним, понятное дело, не говорил. Мне хватило нескольких слов, что объяснить ему то, что и так было по мне видно: я был в отчаянии. Дон Ибрагим поглядел мне в глаза, сказал: «Я тебе верю» и дал кредит. Вот и все. Когда я сказал, в какой местности собираюсь работать, он дал мне пару дельных советов, помог отобрать образцы товаров, которые наилучшим образом отвечали запросам тамошних жителей. Он сказал:

— Вот с этих товаров можно начинать. Когда часть продашь, приходи за пополнением, пока не исчерпаешь кредит. Когда все выплатишь, я буду давать больше. Хорошо обдумывай каждую сделку, потому что лучше ничего не продать, чем продать невыгодно. Если будешь ошибаться, то не сможешь заплатить мне, и тогда мы оба будем в убытке. Я точно знаю, что на тебя можно положиться и что удача на твоей стороне.

— Скажите, дон Ибрагим, отчего вы решились дать мне кредит? — спросил я его.

— Потому что верю твоему слову.

Дон Ибрагим стал первым человеком, который пошел мне навстречу, единственным, кто помог мне начать собственное дело. Мы были большими друзьями до самой его смерти. Когда я в тот вечер вернулся в дом — говорить «домой» у меня язык не поворачивается, — нагруженный товарами, рубашками, поясами, носками, трусами, полотенцами, майками и другими вещами, и показал все это брату, тот был потрясен. Со скорбью в лице он обратился к Всевышнему:

— Бог тебе в помощь. Пусть он вернет тебе рассудок, который так жестоко отобрал.

Он ничего больше не сказал, даже удачи не пожелал. Поскольку я не мог отказать ему в реализации законного права на уныние, то удалился к себе на чердак и предавался счастью первого успеха в одиночку. Голова моя полнилась проектами и мечтами, но мне не с кем было всем этим поделиться. В ту ночь сон не шел ко мне, но утром я встал и вышел работать, как только взошло солнце. При себе у меня был весь товар, все пятнадцать килограммов которого я взвалил на плечи, в карманах пустые чеки, которые мне дал дон Ибрагим, чтоб было на чем писать расписки, карандаш, и огромное желание во что бы то ни стало добиться успеха. Внутри у меня все сжималось при мысли о том, что ждет меня на улицах, но выбор свой я уже сделал. Отступать было некуда.

— Как прошел твой первый день?

— Выйдя на улицу, я понял, что не учел возможных препятствий, и они не заставили себя долго ждать. Вилла Уркиса находился в нескольких километрах от моего квартала. О том, чтоб подъехать на трамвае, и речи быть не могло: меня либо не пустили бы с поклажей, либо украли бы что-то из товаров. Да и пять сентаво за проезд для меня тоже были существенной суммой. Оставалось только идти пешком. Я направился в сторону Вилла Уркиса и где-то на полдороги стал объявлять о своем ассортименте — для начала сдержанно, а потом немного разошелся, вошел в свой собственный ритм: «Носкиииии, мааайкиии, кальсоооооныыы». Слова я произносил не совсем правильно, но уверенно, не стыдясь.

Неподалеку от какой-то большой улицы — может, улицы Альвареса Томаса — я услышал, как меня подзывает какой-то сидящий у парадной мужчина. У меня сердце чуть из груди не выскочило — ведь это могла быть моя первая сделка, а я почти не мог говорить с местными. Это был молодой мужчина моего возраста, довольно крепкий, я бы даже сказал могучий, и он тут же начал мне тыкать, как будто он мне начальник:

— Ну, что продаешь?

— Носьки, рюбашки, риемни, маики.

— «Рюбашки»? Ты, наверное, имел в виду рубашки.

— Этот, да.

— Покажи рубашки.

Я опустил на тротуар образцы, завернутые в бумагу, и показал ему рубашку по размеру.

— Хочу померить ее, — сказал он тем же фамильярным тоном, вставая со стула, — и, если мне понравится, возьму.

— Это показывать, не продавать.

— Не понимаю. Ты показываешь, а продавать не собираешься?

— Не продавать. Показывать. Если нравится, завтра принести такая же новая.

Интуиция подсказывала мне, что с этим покупателем дела не получится — он по всем признакам походил на «головную боль» — на тех, кто никогда не заплатит. Меня оснастили списком верных примет таких неплательщиков, так что я не собирался доверять: молодежи, холостякам, бездетным супругам, приезжим, тем, кто не смотрит в глаза, прося подобрать одежду, тем, кто не торгуется, тем, кто требует товар немедленно, тем, кто обращается на «ты» к незнакомцам и хамит, тем, кто готов купить что угодно, потому что все равно не собирается заплатить, тем, кто всегда одет во все новое, и многим другим, которых и упоминать не стоит. Кроме того, существовали профессиональные неплательщики, которые досаждали исключительно квентеникам. Если так случалось слишком часто, то из профессиональной солидарности кто-то из коллег незаметно писал или вырезал на их дверях букву «цади», «ץ» — первую букву слова tsvok, которое дословно на идиш значит «гвоздь», а непрямое его значение — «головная боль». И прежде чем вести дела с человеком, стоило убедиться, не красуется ли на дверях или фасаде его дома эта буква. Что же касается той первой сделки, то мои подозрения были вызваны тем, что потенциальный покупатель проходил сразу по нескольким пунктам моего черного списка.

Мужчина разделся прямо там, на тротуаре, и стал примерять новую рубашку.

— Ну, скажи, как сидит? — спросил он, сминая хлопковую ткань.

Что мне было ответить? Правду: будто по нему шили.

— Очинь хорашо, очинь.

— Нравится?

— Очинь хорашо.

— Правильно говорить «очень хорошо». Сам-то откуда?

— Я русский.

— Давно приехал?

Я показал на пальцах.

— Три года как? Мог бы и получше язык за три года выучить, чмо.

Я решил уточнить:

— Месица. Три месица.

— Три месяца? Тогда беру свои слова назад, неплохо ты болтаешь. А ну, сколько эта радость стоит?

— Читыре пьесо, — ответил я, показывая на всякий случай и на пальцах.

— Как тебе заплатить?

— Пьесо в неделю, но сегодня я тебе не продавать, только показывать.

— Мне рубашка сегодня нужна.

— Нельзя. Показывать. Завтра, — сказал я, собираясь уходить.