Абраша Ротенберг - Последнее письмо из Москвы

— Такая светлая девочка, играла у нас в доме, а выросла в убийцу. Надо же, как время жестоко обошлось с ней. И необъяснимо. Никогда бы не подумал, что с ней такое произойдет.

— Время не только уничтожает, но и дарит мудрость и опыт, делает тебя богаче. Обстоятельства ставят иногда людей в безвыходные ситуации — даже самых чистых.

Арон помолчал и потом вдруг вспомнил, чего ему недоставало:

— Ты знаешь что-нибудь о судьбе людей из Западенца?

— Очень мало. Немцы там не встретили сопротивления — просто пришли, и все. А через несколько дней начались убийства: собрали всех евреев и уничтожили, не теряя времени. Не слышал, чтоб кто-то оттуда выжил. Почему ты спрашиваешь о Западенце?

— Это родной поселок моей свояченицы Дуни. Не знаю, помнишь ли ты ее.

— Как же не помнить!

— Ее семья жила в Западенце. После войны я кое-что разузнал, и вот сейчас ты все подтвердил. Я надеялся, что это неправда.

— Все евреи того поселка были убиты.

— А где могилы моих родителей, братьев? Хочу посетить их.

— Они безымянны. Когда мы погибаем — мы всегда погибаем без вести, нас хоронят без надгробий, — ответил Гриша.

— Я их найду, — решительно сказал Арон. Надеяться ему было не на что.

В ту встречу он узнал, что вся наша семья была истреблена. Иллюзиям, надеждам и домыслам уже не было места. В письме от Бети было кратко перечислено все то, что мне потом подробно пересказал Арон годы спустя, в мою первую ночь в Москве.

— Так-то история пишется, — произнес я, чтобы как-то закончить рассказ.

— Как все это восприняла твоя мать, читая письмо? — поинтересовалась Мария Виктория.

— Я сейчас расскажу.

После смерти отца и того Бетиного письма мать совсем впала в депрессию. Она почти не говорила об одиночестве, но было видно, что подтверждение гибели родственников повергло ее в уныние, справиться с которым она не могла.

— Для меня они дважды умерли, — повторяла она. — Когда письмо от Арона получили после войны, и теперь еще раз.

Я тоже не мог успокоиться, когда узнал, что Наташа, моя подруга детства, выросла в предательницу, коллаборационистку и любовницу фашиста. В течение нескольких дней я избегал говорить обо всем этом с матерью. Мне казалось, что она была тогда слишком ранима, что будто сильнее постарела в те дни. Мы говорили о чем угодно — о домашних делах, о погоде, но как-то одним вечером, когда разговор совершенно не располагал, она вдруг громко произнесла:

— Настоящая Дуня умерла в тридцать лет, когда приехала в Буэнос-Айрес.

От этой фразы меня передернуло, будто я ругательство встретил в молитвеннике.

— Ты что говоришь?

— Говорю, как есть, потому что знаю, как оно есть.

— Как ты можешь?..

— Мы оба взрослые люди. Не стоит больше обманывать себя.

Я собрался было возразить, но она перебила меня:

— Давай я скажу, а ты послушаешь. Она умерла много лет назад и так и не воскресла, потому что не хотела этого. Я была хорошей женой, прекрасной хозяйкой, уважаемой женщиной, способной уважать других, энергичной, живой. Но правду о себе я никогда не озвучивала: я почти выгнила изнутри, я безжизненна, мне все чуждо, никто и ничто не вызывает во мне интереса. Как я и сказала: Дуня мертва.

— Мам…

Но она не позволила перебить себя и продолжила:

— Ты должен меня выслушать.

Это было через несколько дней после того, как мы получили последнее письмо от Бети, прочли и потом еще сто раз прочитали его. Мы с матерью стояли у нее на кухне; все эти несколько дней лицо ее было тяжелым, печальным, напряженным, будто она вот-вот разрыдается, но, заговорив со мной, она немного успокоилась, и выражение лица ее изменилось.

В тот момент я не был расположен выслушивать ее излияния, поскольку в целом считал себя чем-то вроде первопричины всех ее неправильных жизненных выборов. Но и расстраивать ее, выказывая безучастность по отношению к ее боли, я тоже не хотел.

— На родине я была личностью [49] Она говорила на идиш и потому использовала тут слово «а mench», то есть «человек», но немного изменила его значение. — Примеч. авт. — я училась, работала, росла. Под «росла» я имею в виду — взрослела. Я научилась думать самостоятельно, самостоятельно принимать решения, самостоятельно ошибаться, я училась жить.

Но в один прекрасный день это закончилось. Где и когда? Я тебе скажу: в день прибытия в Буэнос-Айрес. Тут я превратилась в супругу. Понимаешь, о чем я? Я посвятила себя семье и отказалась от личных амбиций. Я так хотела учиться, а что вместо этого? — кормила и обстирывала всю семью, превратилась в сыновнего адвоката перед его собственным отцом, а второго сына только и делала, что нянчила. Я жила с человеком, которого никогда не любила, — я не преувеличиваю, это правда — никогда не любила его с той полнотой, которую это слово подразумевает. Может, я глупая мечтательница и хотела невозможного. С твоим отцом у нас были отношения, какие бывают между просто нормальными людьми: мы научились уживаться друг с другом, а это уже немало. Рутина имеет свои преимущества, но в то же время она изматывает. Однажды все перестало меня интересовать, и я стала относиться к себе, как к умершей.

— Ты забываешь, как оплакивала отца, когда тот скончался, — ответил я.

— А как не плакать? Как можно десятки лет жить с человеком и не оплакивать его уход? Но я не обманываю себя. Я отлично знаю, кто умер и каковы были его человеческие качества. И я отлично знаю, сколько всего для него сделала. То, что я намерена сказать, прозвучит высокомерно, но от этого не перестанет быть правдой: я отказалась от своих амбиций, чтоб опуститься до его уровня, чтоб ужиться с ним. Я сделала это сознательно, в трезвом уме, и даже иногда после этого бывала счастлива. Я упустила какие-то возможности воплотить мечты, вырваться из рутины и наполнить свою жизнь тем, чем мне хотелось. Я не жалею о том, как жила, не жалею о несделанном. Но впредь я ни в чем себе отказывать не буду.

— О чем ты?

— Сейчас узнаешь.

Некоторые ее высказывания были для меня открытием, другие — будто тупым ножом по живому резали. Ни разу до того я не слышал в ее словах такой страсти и не понимал, к чему она ведет.

— Скажи, чего ты хочешь, — раздраженно ответил я. Но она мое предложение проигнорировала.

— Я всегда была у отца под рукой, была ему спутницей, партнером. Всякий раз, когда его дурачили или когда он ввязывался в какую-то финансовую авантюру, ведущую к неудаче, я не журила его — я его успокаивала и выслушивала. И когда он организовывал фабрику — и с тем первым партнером, и со Срулеком, — я была на его стороне. И когда он отделился от Срулека, кто помогал ему, целыми днями ожидая клиентов и до ночи готовя ткани для ателье? Я. Я работала на равных с отцом, работала даже, когда он падал от усталости.