Дора Брегова - Дорога исканий. Молодость Достоевского

Казалось, все здесь чудесным образом изменилось: комнаты стали просторнее, а сад меньше. Алена Фроловна еще растолстела, теперь она при ходьбе слегка поддерживала колыхающийся живот, что, впрочем, не мешало ей так же энергично хлопотать по хозяйству. Никола я уже переваливался на коротких ножках, самостоятельно совершая путешествия от кресла к стене и обратно. А Верочка стала резво болтать, что теперь можно было вести с нею длинные беседы.

Сразу же после приезда начались усиленные занятия.

До сих пор обоих мальчиков учили дома: их первой книгой для чтения была история Ветхого и Нового Завета, специально приспособленная для юношества немцем Иоанном Гибнером. Небольшого формата, в блекло-зеленом, словно вылинявшем, переплете, она заключала в себе пленительный мир древних религиозных легенд и сказаний. Федя надолго запомнил титульный лист книги и напечатанные на грубой серой бумаге слова:

« Сто четыре

священные

истории,

выбранные

из

Ветхого и Нового

Завета

в пользу юношества

Иоанном Гибнером

с присовокуплением

благочестивых размышлений.

Санктпетербург 1815 года »

Первые слова «предисловия автора» просто, ясно и к тому же коротко определяли смысл человеческой жизни. Конечно, предисловие не предназначалось для детей, но Федя, тогда еще не без труда складывавший из букв слова, внимательно прочитал его. «Самая совесть, — писал немец, — обязывает родителей воспитывать детей своих в страхе и наказании господнем, дабы научились они верить, по-христиански жить и наконец блаженно умирать». Итак, жить следовало для того, чтобы блаженно умирать, — не очень-то понравилась Феде эта цель! Зато поистине глубокомысленны были «полезные или благочестивые» размышления автора.

«Не должно людей, непригожих лицом, презирать, поелику бог, может быть, чем-нибудь другим одарил их», — поучал автор, и Феде, всегда считавшему себя некрасивым, надолго запомнились эти слова. Именно с той поры он стал верить, что обладает иным, особым, пока еще скрытым от окружающих даром. Что ж, каждый человек, даже если это маленький мальчик, живет надеждами!

Но главным в книге были краткие переложения библейских легенд и сопутствующие им плохонькие литографии: о сотворении мира, о пребывании Адама и Евы в раю и прочих важнейших событиях священной истории. Дети воспринимали их как занятные житейские эпизоды.

С помощью матери они быстро одолели Гибнера. Тогда в дом Достоевских стали ходить учителя — огромного роста, с черной взлохмаченной бородой дьякон Матвей Агафонов и невысокий, изящный, всегда корректный и подтянутый Николай Иванович Сушард.

Агафонов учил закону божьему. Он не начинал урока без возлияния и, прежде чем войти в зал, где за разложенным ломберным столом уже сидели, поджидая его, Миша, Федя, Варя и даже маленький Андрюша, обязательно заглядывал в кладовую к Алене Фроловне, которая, в соответствии с условиями найма, наливала ему стакан домашней наливки.

— Мой привет дражайшему юношеству! — восклицал он еще на пороге, затем подходил к маменьке, на протяжении всего урока рукодельничавшей в кресле у окна, почтительнейше целовал ей ручку и осведомлялся о здоровье. Лишь после этого он принимался за урок, состоявший в вольном изложении, с многочисленными дополнительными, часто весьма красочными, подробностями тех же, знакомых детям по Гибнеру, библейских преданий.

Агафонов обладал даром рассказчика и с первого урока пленил Федю. Глядя в его горящие глаза, слушая громовые раскаты его голоса, обрушивающего проклятия на головы нечестивцев, Федя глубоко проникался сознанием величия и гармонии мира. Бог представлялся ему мудрым и могущественным творцом этого замечательного мира. Правда, и здесь было много непонятного, и он иногда удивлял учителя вопросами, которые тот принял бы за богохульство, если бы не открытые, честные, смотревшие на него с наивным доверием Федины глаза.

— Если бог живет на небе, то зачем ему ноги? — спрашивал он задумчиво.

Агафонов смотрел на него недоуменно: ну откуда мальчишка взял такую чепуху?

— Почему же ты думаешь, что у бога есть ноги?

— Так ведь вы же сами говорили, что бог пришел на помощь Исайе! И потом — ведь человек создан по образу и подобию божьему, значит, раз у человека есть ноги, то и у бога должны быть! — отвечал Федя убежденно.

— Бог бестелесен, — произносил Агафонов скороговоркой, стремясь отделаться от навязчивых Фединых вопросов и перейти к другим рассказам.

Но мальчик не унимался:

— А как же наш бог Иисус Христос всюду нарисован с усами и бородой?

Случалось, Агафонов отделывался просто. «Ну, это, братец ты мой, покрыто мраком неизвестности!» — говорил он, словно отмахиваясь от Феди. Но бывало и так, что он хотел ответить — и тогда находился в явном затруднении. Обычно на помощь приходила маменька.

— Отец дьякон все объяснит тебе после уроков, — говорила она.

Но и маменька и Федя прекрасно знали, что после уроков отец дьякон наскоро поцелует ее руку и вновь устремится в кладовую к Алене Фроловне.

Хуже всего было, когда Агафонов повторял с мальчиками пройденное. Бывало, зажав книгу между коленями, он громко спрашивал: «Ну, а что же ангелы-то делают? Кашу едят, что ли? — И скучно отвечал: — Ангелы славословят господа клирами небесными… А ну повторите!»

Мальчики повторяли, но, как и учитель, оставались холодными и равнодушными.

Уроки Агафонов спрашивал строго, требуя заучивания «вдолбежку» общепринятого руководства — известных тогда «Начатков» митрополита Филарета. Впрочем, он и не мог поступать иначе, потому что во всех учебных заведениях на приемных экзаменах требовались ответы наизусть. У Феди была хорошая память, и он без всяких затруднений шпарил по Филарету: «Един бог, во святой троице поклоняемый, есть вечен, то есть не имеет ни начала, ни конца своего бытия, но всегда был, есть и будет». Став несколько постарше, он перестал искать смысл в религиозных догматах. Сознание безнадежности этого занятия заставило его усвоить широко распространенную мысль о том, что смысл веры именно в вере без рассуждений, в вере даже вопреки здравому смыслу. И так как сомнение в бытии божьем тогда еще было для него совершенно невозможно (оно просто и не могло появиться в такой религиозной семье), то он временно успокаивался на этом. Отец дьякон был вполне доволен учеником, — недаром он всегда ставил Федю в пример Мише, который был лишен не только замечательной памяти младшего брата, но и свойственной ему пытливости ума и живости воображения.

Совсем иначе, чем дьякон, вел себя учитель французского языка Николай Иванович Сушард.