Дора Брегова - Дорога исканий. Молодость Достоевского

Однажды он вызвал Федю к доске и продиктовал совершенно фантастические условия задачи: о добром помещике, решившем поделить свои доходы между крестьянами, которым, однако, жилось так хорошо, что они воспользовались лишь незначительной частью этих доходов, да и то вскоре — и притом в полном соответствии с правилами арифметической прогрессии — увеличили ее до небывалых размеров. Это была задача из составленного самим Кирпичевым руководства, которым он очень гордился. Федя позволил себе заметить, что так не бывает. Кирпичев, грубый, неумный, к тому же чрезвычайно самолюбивый, вспыхнул и сказал, что Федино мнение его нимало не интересует. Федя не остался в долгу и с убийственной вежливостью заявил, что в таком случае его нимало не интересует задача, и попросил разрешения сесть на место. Но Кирпичев сесть на место не разрешил, и Федя добрых четверть часа безмолвно стоял у доски с мелком в руках. Он не мог бы решить эту задачу даже в том случае, если бы хотел этого, но он не хотел. Это видели все, не исключая Кирпичева. Вот почему на следующий день Федю вызвал Шарнгорст.

Начальник училища был настроен миролюбиво, а потому после довольно мягкого выговора пытался внушить ему, что условия задачи — лишь не имеющее реального значения обрамление ее, следовательно, совершенно неважно, правдоподобны они или нет.

— Но зачем же нам решать задачи, с которыми мы никогда не столкнемся в жизни? — спросил Федя.

— Но вы столкнетесь с теми арифметическими действиями, которые необходимы для их решения, — отвечал умный Шарнгорст и с довольной улыбкой посмотрел на Федю: что ни говори, а убедил-таки строптивого кондуктора!

Разговор происходил в прекрасном кабинете Шарнгорста, бывшем покое возлюбленной Павла, красавицы Гагариной. Мысль об этом располагала к известной свободе взглядов и даже несколько еретическому направлению ума. Поэтому Федя сказал:

— А может быть, и не столкнусь!

— Вы разве не собираетесь быть военным инженером? — спросил Шарнгорст отчужденно.

— Но я не думаю, что инженеру так уж нужна алгебра, — ответил Федя, покраснев. — Другое дело — фортификация, артиллерия…

— Вы ошибаетесь: нужна! — бросил Шарнгорст коротко и дал понять, что разговор окончен.

Федя прищелкнул каблуками и вышел. Осадок был скверный. И какого черта полез, спрашивается! Не хватало еще раскрыть ему душу, признаться в волнующих сердце и будоражащих кровь надеждах…

Обо всем этом он вспомнил, сидя с тщательно отточенным пером в руках над белым листом бумаги. Конечно, сегодняшняя задача не в пример легче той, из-за которой его вызывал Шарнгорст, но все равно ему ни за что не решить ее…

Чувство полной беспомощности и обреченности охватило его. Неужели он и в самом деле провалится?

Неожиданно его дернула за рукав, и он почувствовал, что как кто-то вкладывает в его пальцы тугой бумажный комок. Ну конечно, это Кремнев; сидя сзади, он прочел условия задачи и решил ее, решил исключительно для него, Феди. Вот верный друг! Развернуть комок под столом было делом одной секунды, скосив глаза, Федя стал переписывать решение, но в этот момент дверь класса отворилась и вошел Шарнгорст. Федя вздрогнул, листок выпал у него из рук. О черт! Только бы он не заметил, только бы не заметил, а то будет история… Слава богу, Бережецкий, кажется, прикрыл листок ногой.

— Ну как, господа, закончили?

Кондукторы стали подниматься. С тетрадями в руках они по очереди подходили к экзаменационному столу, отвечали на один-два устных вопроса и выходили из класса. Счастливчики!

Федя сидел неподвижно, все время чувствуя на себе взгляд Шарнгорста. И вот уже в комнате кроме Феди только два кондуктора. К экзаменационному столу идет Бережецкий. Пражде чем встать, он подтолкнул листик к Фединым ногам; Федя тотчас наступил на него. Пока Бережецкий шел к столу и отвечал, удалось задвинуть листок за ножку стола, но нечего было и думать наклониться и поднять его. Да и поздно! Вот встает и направляется к столу последний — феноменальный тупица Бурсов…

— Достоевский, вы готовы?

Это сам Шарнгорст, он с любопытством вглядывается в Федину открытую тетрадь.

— Никак нет, не успел…

— Не успели?.. — в голосе Шарнгорста звучит глубокое удивление: он прекрасно видел, что Федя решительно ничего не делал. — А ну, идите-ка сюда со своей задачей…

Федя берет тетрадь и идет к столу. Теперь их в комнате трое — он, Кирпичев и Шарнгорст.

— Нуте-с, покажите-ка, — жестко говорит Кирпичев и протягивает руку к тетради.

— Я ничего не сделал, — с отчаянной решимостью говорит Федя. — Я не смог решить.

В течение целой секунды все молчат, но Федя замечает, как Кирпичев искоса торжествующе взглядывает на Шарнгорста.

— А не потому ли вы не смогли решить этой задачи, — внушительно, с расстановкой произносит Шарнгорст, — что считаете, будто алгебра вам вообще не нужна?

— Нет, — отвечает Федя тихо и опускает голову, — совсем не потому…

— Задайте ему несколько устных вопросов, — произносит Шарнгорст устало и отворачивается. Вот если бы мальчик воспользовался случаем и сказал, что в тот раз ошибся, а теперь переменил свое мнение! Но он молчит и, следовательно, ничего, решительно ничего не вынес из того отеческого разговора, которым удостоил его генерал!

Кирпичев задает Феде несколько устных вопросов, и тот с грехом пополам отвечает. И наконец, глубоко расстроенный выходит из класса. Что-то будет?!

Лишь на третий день Федя узнал результаты экзаменов. Еще до официального объявления в классах в спальню вбежал Григорович, обычно раньше всех узнающий новости, и, тяжело дыша, с горящим от негодования лицом, остановился возле Феди.

— Это возмутительно! Это несправедливо! Это черт знает что! — закричал он, захлебываясь. — Кирпич проклятый!

— Что? Что?

Федя привстал и в предчувствии недоброго так побледнел, что Григорович прикусил язык и с опаской поглядел на него: Федя сейчас походил на мертвеца.

— Да говори же! — с неожиданной силой тряхнул он Григоровича. — Что?

— Оставили тебя на второй год, — испуганно и послушно проговорил Григорович. — Конечно, это все Крипич…

Он не договорил — Федя медленно оседал и вдруг с характерным, словно негромкий всплеск, звуком упал на стул; тотчас же стул опрокинулся, и в следующее мгновение Федя уже лежал на полу с неловко подвернутой рукой… Григорович бросился поднимать его и громко позвал на помощь, что, впрочем, было излишне — к ним уже бежали. Федю подняли и отнесли в лазарет.

Прошло около двух недель, прежде чем он окончательно пришел в себя. Самым обидным было сознание, что с ним поступили глубоко несправедливо: пусть он провалился по алгебре, но ведь экзамен в целом он выдержал хорошо, при десяти полных баллах имеет девять с половиной. И все-такие его оставили, в то время как других перевели при девяти и даже восьми с половиной баллах. Ну как тут не возмутиться? И конечно, все это Кирпичев, только один Кирпичев — именно он уговорил Шарнгорста оставить Федю. И добро бы он действительно считал это нужным, а то ведь месть, одна подлая месть, и ничего больше!