Дора Брегова - Дорога исканий. Молодость Достоевского

— Ну, а как ты вообще живешь? — спросил он после долгой паузы, стремясь отвлечь Федора от грустных мыслей.

— Служу, — кратко ответил Федор. Совсем недавно он окончил «полный курс наук» в верхнем офицерском классе и теперь служил в чертежной инженерного департамента. Перемена произошла почти незаметно, и сам он еще никак к ней не относился.

— Пишешь ли что?

—Да нет, так… — Все свободное время Федор просиживал над своим «Жидом Янкелем», но рассказывать об этом Григоровичу почему-то не хотелось. К тому же тот явно торопился. — Ну, а ты как?

— По-прежнему. А впрочем, есть и перемены. Театром увлекаюсь; похоже, в писатели выйду. Как-нибудь зайду и расскажу. А сейчас прости, бегу…

— Постой, да ведь ты, кажется, жениться собирался? — вспомнил Федор.

— Было, брат, было… да сплыло.

— Маменька не разрешила?

— Да, по правде говоря, и это, — чистосердечно признался Григорович.

— «И это»? — переспросил дотошный Федор. — А что же еще?

— Еще… — «И чего спрашивает, будто бы сам не понимает, что для семейной жизни нужны деньги», — подумал Григорович и с досадой посмотрел на Федора. — Еще прочитал я у Бальзака, что писатель не должен связывать свою судьбу с женщиной, так как это ведет к слишком большой потере времени; с женщиной можно позволить себе только переписку — она изощряет слог.

— А ведь верно! — воскликнул Федор с удовольствием. Его лицо сразу прояснилось, даже как-то посветлело. — Конечно, для тебя это причина слишком отвлеченная, но сказано неплохо… Совсем неплохо!

На углу Морской они расстались, и Григорович исчез так стремительно, что Федор даже не успел поблагодарить его.

А через три дня в «Северной пчеле» была напечатана заметка, косвенно подтверждающая слова Григоровича о Бальзаке: «Сегодня, в субботу, 25 сентября, знаменитый Бальзак, как мы слышали, уезжает из Петербурга, — писал неизвестный автор заметки. — Мы даже не видели его в лицо. С господами туристами писателям весьма опасно встречаться. Предприняв описание своего путешествия, они, по большей части, говорят или слегка, или несправедливо о важных предметах и для подкрепления своего мнения ссылаются на первого, кто им пришел на память, заставляя его говорить нелепости».

Приезд Бальзака и мысли о нем вдохновляли Федора на перевод одного из лучших произведений великого писателя — повести «Евгения Гранде».

Он уже почти закончил «Жида Янкеля», но не был удовлетворен им, а вернее — испытывал двойственное чувство, которого и сам не понимал. С одной стороны, он написал все так, как задумал, но с другой стороны…

Автора «Евгении Гранде» также волновала проблема скупости, и Федор надеялся, что глубокое проникновение в замысел Бальзака поможет ему разобраться в собственном произведении.

Он переводил с увлечением, даже во время рождественских праздников не разогнул спины. Монументальная фигура старика Гранде, такого же патологического скупца, как Янкель, глубоко восхитила его и еще усилила недовольство своим героем.

Разумеется, дело было вовсе не в том, что его Янкель решительно ничем не походил на старого французского негоцианта. Нет, не это было важно! Самый важный и горестный для Федора результат сравнения состоял в том, что Янкель был лишен главного — глубоко свойственной герою Бальзака художественной правды…

Без вдохновения и любви заканчивал он свою драму. В чем же он ошибся? Что ускользнуло от него во время работы?

Разгадка пришла с самой неожиданной стороны.

Среди пациентов Ризенкампфа были не только ремесленники, но и студенты, и мелкие и средние чиновники, а подчас даже и весьма состоятельные люди, как тот отец семейства, с которым Федор познакомился на представлении «Руслан и Людмила». Нередко в их квартире появлялись испуганно озиравшиеся одинокие женщины; были среди них и дамы, по каким-либо причинам стремившиеся сохранить в тайне от мужей свою болезнь.

Однажды часов около семи вечера, вернувшись после длительной прогулки, Федор увидел в приемной высокую и стройную женщину в черной накидке. Она сидела спиной к двери, но что-то в посадке ее головы, в тонкой руке без колец показалось ему очень знакомым. Когда он пересекал комнату, она обернулась, и он с удивлением и радостью узнал Марью Михайловну — так заинтересовавшую его когда-то подругу Винникова.

Не раздумывая, он назвал ее по имени; она вгляделась в него, узнала, а узнав, нисколько не удивилась и спокойно поздоровалась.

— Вот бывают же такие встречи! — проговорил Федор с чувством.

— А что особенного? — спросила она небрежно.

— Разумеется, ничего… Я так рад вас видеть!

— Что же не заходили?

—Да мы с Винником поссорились.

— Ах, да, он мне говорил… Так как же вы живете?

«Интересно, что он мог ей сказать?» — подумал Федор и ответил:

— Живу все так же: пишу…

Что-то на него нашло: он признался ей в том, в чем не признавался никому. И в припадке откровенности даже забыл, что она ровнешенько ничего не знает о его писательстве.

— Пишете?! Что же вы пишете?

— Перевожу… А также драму…

— Вот что! Но почему же вы молчали раньше?! — Она казалась взволнованной. «Вот я ее пронял», — не без удовлетворения подумал Федор.

— А почему, собственно, я должен был говорить? — спросил он с улыбкой.

— Ну как же: ведь я так интересуюсь…

Вскоре он убедился в том, что Марья Михайловна действительно интересовалась литературой и даже знала в ней толк. Он дал ей прочесть свой перевод «Евгении Гранде», она внимательно разобрала его и нашла несколько серьезных ошибок. Марья Михайловна лечилась у Ризенкампфа постоянно и после встречи с Федором стала приходить к нему чаще, чем прежде. После визита к Ризенкампфу она почти всегда заглядывала к Федору (а он уже ждал, нервно прохаживаясь и прислушиваясь к каждому шороху). И начинались долгие-долгие разговоры…

Ей-то он и отдал на суд своего «Жида Янкеля».

Он был готов к любой критике, даже самой суровой. Но никак не мог предвидеть того, что произошло на самом деле.

— Помилуйте, — сказала она, возвращая ему рукопись, — ведь это же не гоголевский жид… это Лейбка с Сенной площади, я его знаю.

— Вы?!

— Да, представьте себе, я.

— Что же вы о нем знаете?

— Совершенно другое, чем вы. Вот вы пишете, что он дает деньги только под заклад и спрашивает бог знает какие проценты. Но это неправда. У бедных он заклад не берет, а проценты насчитывает самые божеские, а то и вовсе никаких. И ничего он не накопил — что заработает, то сейчас раздает, и это все про него знают. Недаром его так любит весь мелкий люд. Может быть, и смеется над ним, но любит.

Федор вспомнил, что он действительно совсем не поинтересовался жизнью и репутацией того жалкого, карликового Лейбки, которого так иронически пристально рассматривал из окна трактира. Да ему и в голову не пришло, что этот Лейбка может быть каким-нибудь особенным, непохожим на гоголевского Янкеля. Просто ему хотелось показать скупца, прозябающего на грязных столичных задворках. Лейбка был материалом, средством — и только.