Дора Брегова - Дорога исканий. Молодость Достоевского

Голова его кружится, он едва стоит на ногах. Теперь спать, спать, спать! Проспать двадцать часов кряду, а там новые заботы: как быть с романом? Куда пристроить его?

…И действительно, эти новые заботы нахлынули на него так скоро, что он и опомниться не успел. Дня через два забежал Григорович (некоторое время он жил в Андрюшиной комнате, потом переехал к Некрасову, вернее — во временно освободившуюся рядом с квартирой Некрасова комнату) и огорошил его ворохом самых разнообразных возможностей.

— Я прочту твой роман обязательно, — говорил он, как всегда торопясь и захлебываясь, — но только не сейчас — ведь меня же ждут, ждут, ждут… Впрочем, главное не в этом. Допустим, твой роман хорош, очень хорош, — что же ты будешь с ним делать? Печатать отдельно? Да ты пропадешь, — как ты будешь публиковать о нем? В газетах, что ли? Для этого нужно непременно иметь на своей руке книгопродавца, но книгопродавец себе на уме: он не станет себя компрометировать объявлениями о неизвестном писателе — ведь этак можно потерять кредит у своих pratiques. К тому же, если ты придешь к нему с ненапечатанным товаром, он прижмет тебя донельзя. Ведь книгопродавец — алтынная душа, он прижмет непременно, и ты сядешь в болото. Другое дело — публиковать в журнале! Ну, мы об этом еще потолкуем, завтра после театра я буду обязательно…

И он убежал, а Федор всю ночь не спал от мучительных мыслей. Ясно было одно: из романа нужно выжать как можно больше. Правда, он получился совсем небольшим, но это неважно. Вот Гоголь и Пушкин написали не много, а оба ждут монументов. К тому же Пушкин продавал один стих по червонцу, а Гоголь и сейчас берет за печатный лист тысячу рублей серебром. И то же в живописи: Рафаэль писал года, отделывая до бесконечности, но выходило чудо, боги создавались под его рукой. А вот Верне пишет в месяц картину, для которой заказывает особенных размеров залы, перспектива богатая, броско, размашисто, а дела нет ни на грош. А может быть, это даже к лучшему, что его роман невелик: скорей напечатают! Но куда же все-такие его отдать? В журнал? Но ведь там, пожалуй, и не прочтут, а если прочтут, то через полгода. Там рукописей и так довольно! А напечатают — так денег не дадут! Тот же Григорович как-то заметил, что писать для журнала — значит идти под ярем не только главного maitre d’hotel’я, но даже всех чумичек и поваренков; диктаторов не один, их штук двадцать. Напечатать же самому — это, как ни говори, значит пробиться вперед грудью, и если книга хорошая, то она не только не пропадет, но вознаградит за все.

Вечером он с нетерпением ожидал Григоровича — неужели обманет, не придет? Григорович все еще был его главным советчиком, к тому же он чуть ли не с училищных времен свято верил в литературный талант своего однокашника. Суетливый, взбалмошный Григорович, в сущности говоря, добр, отзывчив и относится к нему неплохо. Нет, он должен помочь и наверняка поможет!

Однако в этот день Григоровича не было так долго, что Федор начал сомневаться в нем. «Так вот, значит, какой ты товарищ!» — И он мысленно ругал его всеми словами, какие только мог придумать. Даже опаздывать Григоровичу сегодня не следовало бы: надо же понимать, в каком он, Федор, состоянии!

Григорович пришел тогда, когда он уже потерял всякую надежду. Зато пришел с готовым решением: отдать роман в «Отечественные записки», только в «Отечественные записки», и никуда больше! Оказывается, он уже и с Некрасовым говорил, и тот так же советует.

— Ну, пусть даже они возьмут роман за бесценок, — горячо и взволнованно доказывал он выгоду печататься именно в «Отечественных записках», — зато через месяц ты перепечатаешь его за свой счет, уже в твердой уверенности, что роман раскупят те, которые покупают романы, к тому же и объявление тебе не будет стоить ни гроша! Теперь посмотрим с другой стороны: как ни говори, «Отечественные записки» расходятся в двух тысячах пятисот экземплярах, — это значит, что читают их по крайней мере сто тысяч человек. Напечатай ты там — и твоя литературная будущность обеспечена, ты вышел в люди. Не говоря уже о том, что тебе в «Отечественные записки» всегда доступ, и ты всегда с деньгами…

Читать роман он и на этот раз не стал; и ночевать отказался, хотя Федор рассчитывал на это. Но уже у двери заметил:

— А знаешь, Некрасов собирается выпускать сборник. Если бы твой роман ему понравился, он бы мог пойти в этом сборнике. Вот бы хорошо!

Он постоял несколько мгновений молча, держась за ручку двери.

— Пожалуй, покажи его Некрасову. В самом деле, занеси завтра же, а я еще поговорю.

«Не выйдет с романом — тогда хоть в Неву», — подумал Федор укладываясь. И…заснул как убитый.

Утром он отнес роман на квартиру Некрасова. Самого поэта не было дома, и он передал рукопись слуге.

— Ты уж, братец, того… поаккуратнее, — сказал он, почему-то пряча глаза.

— Не извольте беспокоиться, — отвечал тот и, как показалось Федору, взглянул на него с усмешкой.

Тем не менее он весь день испытывал радостное чувство освобождения. Правда, к вечеру им вновь овладело беспокойство: прочел ли уже Некрасов роман или нет? Как ему понравилось? А ведь Некрасов близок с Белинским — так, может быть, роман прочтет и Белинский? Мысль об этом показалась ему до того страшной, что он не удержался и, как было в детстве, зажмурил глаза. «Осмеет Белинский моих “Бедных людей”! — подумал он с тоской. — А уже если Белинский осмеет, так, значит, роман и в самом деле ничего не стоит». Но может ли это быть? Неужели все те возвышенные, незабываемые минуты, которые он пережил с пером в руке, — всего только ложь, мираж, неверное чувство?

Стремясь освободиться от гнетущих мыслей и успокоиться, он снова вышел из дома.

Был ясный предзакатный час. Улица словно блестела, облитая ярким светом, дома так и сверкали. Серые, желтые и грязно-зеленые цвета их потеряли на миг всю свою угрюмость; было удивительно тепло и тихо. «Да ведь не все же дождь и туман, — с удовлетворением подумал Федор, — надо же когда-нибудь и солнышку выглянуть…»

Он решил совершить далекую прогулку — пойти пешком к Косте Трутовскому. С Костей можно говорить о чем угодно и при этом совершенно не думать, какое произведешь впечатление: Трутовский, кажется, раз и навсегда убежден в том, что все сказанное или сделанное им, Федором, — значительно и неповторимо, так сказать, образец совершенства. Впрочем, сейчас его скорей всего нет дома… Но и это не страшно.

Он взошел на мост и, пройдя около трети, остановился и оборотился лицом к Неве, по направлению к дворцу. Небо было без малейшего облачка и только на западе чуть тронуто нежным розовым золотом; вода была почти голубая, что на Неве так редко бывает. Купол Исаакиевского собора, который ни с одной точки не обрисовывался лучше, чем отсюда, с моста, так и сиял, и сквозь чистый воздух можно было отчетливо разглядеть каждое его украшение.