Михаил Щукин - Осиновый крест урядника Жигина

— Прочитала, — кивнула Марфа.

— Теперь можете о ней забыть. Господину Парфенову будет не до вас. Полицмейстер все-таки нашел Азарова, и тот сидит в участке. А сегодня приехали высокие чины из самой столицы и будут ревизовать прииски господина Парфенова. Я нутром чую, что результаты этой ревизии станут большим скандалом, ходят слухи, что не все чисто у господина Парфенова. Так вот, суть моей просьбы: рассказали бы все-таки, Марфа Ивановна, как вы служили в парфеновском доме, какие там порядки, какие нравы, какие секреты… Ну, и о завещании бы поведали… Вы станете знаменитой, как Магдалина Венедиктовна. А, Марфа Ивановна, что вам стоит?!

— Да я уже говорила, что нечего мне рассказывать. Как чугуны да кастрюли мыла — кому это интересно? Нет уж, увольте, и знаменитой быть не желаю.

Кудрявцев не успокоился и еще несколько раз возвращался к своей просьбе, но Марфа оставалась непреклонной и, напоив чаем, Кудрявцева выпроводила. Вздохнула с облегчением, позвала Магдалину Венедиктовну, и они сели друг против друга за стол, посмотрели на вазу, в которой раньше лежало печенье, а теперь оставались только крошки, и дружно рассмеялись.

— Все равно он забавный и не без таланта, — сказала Магдалина Венедиктовна. — Я многих репортеров знала, он, пожалуй, и московским не уступит.

— С вашей помощью ему и платить больше стали, — усмехнулась Марфа.

— Пусть платят, у него трое детей, их кормить надо. Марфуша, у тебя ничего не случилось? Только не таись, я же вижу…

— Случилось… И понять не могу — правильно сделала или нет…

— Рассказывай.

Вздохнула Марфа, помолчала, еще раз вздохнула и выложила все свои переживания, не скрыв, что была сегодня у полицмейстера Полозова и что он теперь все знает.

Магдалина Венедиктовна слушала ее не перебивая, смотрела на свои руки, не поднимая глаз, а когда Марфа закончила, вскинула взгляд, острый, как нож:

— Что люди невинные могут пострадать — это плохо. И правильно сделала, что призналась, пусть теперь о них полиция позаботится. Но Парфеновых не жалей, не смей жалеть! Ни отца, ни сына! Слышишь меня? Не смей! Для них судьбу сломать человеку — все равно что комара прихлопнуть! И пусть они в наказание горе ложкой хлебают! У меня ведь тоже был свой Парфенов, из-за которого я здесь оказалась. Помирать буду, а не забуду эту скотину. Фабрикант Аболмасов, денег, как грязи. И уверовал по этой причине, что ему все дозволено. Мы на гастролях были, в Киеве, и он там оказался, не знаю уж по какой надобности. Пьяный напился, вломился в номер ко мне, думал, наверное, что какая-то актриска не смеет отказать ему, расстелется простыней. А я всегда с собой револьвер на гастроли возила. Ни секунды не думала, глаза закрыла и выстрелила. И не жалею, даже сейчас не жалею. Не до смерти убила, только ранила, а надо было — сразу на тот свет. Такая рожа — до сих пор помню. Думаю, что и он меня помнит. Пусть помнит! Если живой… И ты не жалей!

Магдалина Венедиктовна замолчала, зачем-то переставила пустые чашки на столе и вдруг улыбнулась, подмигнула Марфе и предложила:

— А давай настоечки пригубим, там, в шкафу, настойка стоит, давным-давно своего часа ждет.

Марфа достала настойку, принесла рюмочки, и Магдалина Венедиктовна произнесла тост:

— Пусть тебе будет счастье в этой жизни! Ты его заслужила…

Ходила она по пустому дому, в котором властвовал холод сильней, чем на улице, возвращалась к столу, гладила рукой черный расстеленный платок, и казалось ей, что платок этот застилает весь свет, тускло струящийся из окон. Озиралась вокруг, и все казалось чужим, незнакомым, будто не в родном доме оказалась, а в гостях, неизвестно у кого. Не было здесь двух родных, сына и мужа, и поэтому дом стоял пустым, вымершим, и она не желала в нем что-то делать, даже печь не затопила. Снова ходила, снова возвращалась к столу, смотрела на черный платок, и виделись ей черные люди, вломившиеся в дом посреди ночи. Виделось, как отбивалась от них, как кинулась в кладовку, где лежал старенький топор, но не успела до него добраться, перехватили ее, смяли, и успела она только услышать злой голос:

— Кровь затри!

С головы у нее сорвали платок, ударили, и черная пелена повисла в глазах, закрыв белый свет. Она и сейчас не рассеялась, висела, непроницаемая, и не было никакой возможности вырваться, чтобы вернуться в прежнюю жизнь, где радовали ее бесконечно сыночка и Илюшенька…

Нет теперь здесь ни того, ни другого. И руки опускаются безвольно, словно они отсохли.

И все-таки Василиса встрепенулась.

Скомкала черный платок, засунула его в шкафчик, со стуком прихлопнула дверцу, и пронзила ее простая мысль: «Илюшеньку надо спасать, выручать его надо!»

Будто черная пелена раздернулась, и появился в ней, хоть и малый, но ясно различимый просвет.

Не закрыв дом, оставив распахнутыми настежь двери, перебралась она через сугроб, наметенный в ограде, выскочила на улицу и побежала, как, наверное, никогда не бегала. Встречные, попадавшие по пути, удивленно смотрели на растрепанную бабу, иные, узнав, окликали ее, но Василиса даже взгляда на них не поднимала и ничего не слышала. Скорей, скорее! Оскальзывалась на дороге, прикатанной санными полозьями, и снова бежала, не чуя под собой ног.

Становой пристав Вигилянский долго не мог понять — о чем ему говорит, задыхаясь, сбиваясь и путаясь, жена урядника Жигина? А когда начал понимать, хлопнул неожиданно ладонями по столу и крикнул громко и коротко, будто из ружья выстрелил:

— Молчать!

Василиса отпрянула, осеклась. Вигилянский налил воды в стакан, сунул ей в дрожащие руки, приказал:

— Пей!

И пальцем придерживал стакан за донышко, пока она не выпила всю воду.

— А теперь давай по порядку, с самого начала…

И Василиса, словно очнувшись, начала поправлять растрепанные волосы и принялась рассказывать с самого начала, с памятной, страшной ночи, когда пришли в дом черные люди. Вигилянский смотрел на нее, будто она рассказывала ему небылицу. Но чем дальше она говорила, тем тревожней становился его взгляд. Начинал понимать пристав, что случилась беда и требуется немедленно выручать урядника Жигина.

Но как выручать, если неизвестно, что сейчас творится на прииске?

Однако Василисе, еще раз напоив ее водой, он твердо пообещал:

— Жигина не бросим. А ты сейчас отправляйся домой и жди. Никуда не ходи и никому ничего не рассказывай. Сиди и жди. Поняла меня?

Василиса молча кивнула, поднялась и вышла из кабинета пристава, шаркая по полу ногами — силы разом оставили ее. До дома шла долго, то и дело останавливалась, переводя дыхание, а когда добралась, то и вовсе свалилась пластом на выстывшую постель, не ощущая холода, и выговорила в пустоту неживых стен: