Михаил Щукин - Осиновый крест урядника Жигина

— Дело говоришь, я даже догадываюсь, где они сидеть могут. Кто у тебя из стражников потолковей есть?

— Самый толковый — это я, Илья Григорьевич. Значит, я и схожу, и погляжу. Где, ты думаешь, они обитать могут?

— У Катерины. Знаешь ее дом?

— Знаю. Дорога недлинная, наведаюсь.

Острая боль дергала правую руку, которая покоилась в тугой повязке, и Столбов-Расторгуев время от времени морщился, раскачиваясь всем телом — так ему было легче. Ходил по горнице, пересекая ее из угла в угол, и казалось ему, что не деревянные стены с окнами, украшенными веселыми занавесками, окружают его, а клетка с толстыми железными прутьями и невозможно их ни разогнуть, ни разломать — никаких сил не хватит.

Но он бодрился. Вспоминал, что приходилось попадать и в более крутые переплеты, однако ему всегда удавалось находить выход, и он выскакивал в последний момент целым и невредимым, гордым от собственной изворотливости. Найдется и сейчас такой выход, обязательно найдется, надо лишь не паниковать, а думать холодно и расчетливо. Эх, как не хватало Катерины! Она бы многое поведала, а уж выводы из ее сведений он бы сам сделал. «Екатерина Николаевна, Екатерина Николаевна… И куда же ты, моя драгоценная, исчезла? Неужели все-таки решилась сбежать от меня? Если так, ошибку ты сделала, большую ошибку, и горько пожалеешь о своем бегстве, но боюсь, что будет поздно, я прощать не умею…»

— Не прощу! — вслух сказал Столбов-Расторгуев и остановился посреди горницы. Боль в руке снова стрельнула, но он даже не поморщился, наоборот, губы раздвинулись в улыбке и проявился оскал. Прощать он, действительно, не умел, а тех, кто переходил ему дорогу или пытался обмануть, наказывал и лишал жизни с чувством, похожим на умиротворение, какое бывает, когда голодный человек досыта наестся.

— Екатерина Николаевна… — снова вслух произнес Столбов-Расторгуев, — не радуйся, голубушка, не радуйся, рано…

Подошел к окну, отдернул занавеску и увидел, что во двор въехала подвода, увидел в санях Парфенова, мужика и мальчишку, и улыбка, похожая на оскал, еще раз раздвинула его губы. Нет, сдаваться и убегать с прииска он не собирался, надеялся, даже уверен был, что и в этот раз выход обязательно найдется, надо лишь точно угадать момент, чтобы выскочить — не с пустыми, конечно, руками, а с добычей.

В сенях раздались голоса, затопали тяжелые шаги и в горницу, едва не упав от крепкого тычка в спину, залетел Парфенов, запутался в половиках и ухватился за спинку кровати, чтобы устоять на ногах.

— Эй, кто там руки распустил?! — громко крикнул Столбов-Расторгуев — Я эти руки выдерну! Дуболомы… Извините, Павел Лаврентьевич, публика у меня пестрая и хорошим манерам, к сожалению, не обученная. Но вы не бойтесь, больше не повторится, я вам обещаю. Присаживайтесь к столу, может, чайку или поесть желаете, я распоряжусь…

Не отзываясь, Парфенов распахнул шубу, сел и тяжело облокотился на стол, исподлобья поглядывая на Столбова-Расторгуева. Страха у него в глазах не было, как не был он похож и на испуганного человека — будто не в первый раз захватывали его на дороге неизвестные люди, увозили в тайгу, а теперь вот доставили на прииск, в его собственный домик, построенный когда-то для Катерины. Он и в самом деле не успел испугаться — так все быстро и непонятно совершилось. Сильнее страха было любопытство — ради чего это делается? Если бы простой грабеж, тогда понятно. Но у него даже кошелек не забрали и шубу не сдернули. И кто этот человек с перевязанной в локте рукой, который, судя по всему, является главарем? Что ему нужно?

— Вы, конечно, Павел Лаврентьевич, человек высокого полета и меня не помните, а мы в свое время были представлены друг другу. Правда, в суете, поэтому, наверное, и запамятовали. Признайтесь, не помните меня?

— Нет, не помню.

— Господин Зельманов нас знакомил, этак с годик назад, в Клюковке. Помните Анну Матвеевну? Очень радушная дамочка, и девицы у нее весьма приятные, а как пели… Правда, в тот вечер вы изрядно пьяны были, поэтому, наверное, и забыли. Я не в укор говорю, дело мужское, надо же где-то от праведных трудов отдыхать… Но не будем прошлое вспоминать, я вам еще раз представлюсь — Расторгуев Егор Исаевич. Приехал сюда по своим делам, а здесь такое творится! Ужас! Некий урядник Жигин золото ваше в неизвестном направлении увез, управляющего Савочкина арестовал и сидит теперь в приисковой конторе со стражниками, как в обороне, даже караулы выставили. А Екатерина Николаевна, которой вы так любезно покровительствовали, исчезла, тоже в неизвестном направлении. Кстати, вы не знаете, где она может скрываться?

Чем дальше говорил Столбов-Расторгуев, тем угрюмей становился взгляд у Парфенова. Тот начинал понимать, что на прииске действительно творится черт знает что и сам он, хозяин этого прииска, попал в хитрую ловушку. Негромкий, даже доброжелательный, голос Столбова-Расторгуева не мог его обмануть, сразу догадался, что именно от этого человека исходит главная опасность. Но что ему нужно?

Однако Столбов-Расторгуев карты раскрывать не торопился. Да и не было у него карт, ни козырных, ни в рукаве спрятанных. Не знал в данный момент, что ему потребовать от Парфенова, искал выход и не находил его, поэтому уводил разговор в сторону:

— Так у вас нет сведений, где Екатерина Николаевна может сейчас находиться? Жаль, жаль… Я за нее очень беспокоюсь, места здесь, как вам хорошо известно, дикие, да и нравы не совсем благородные. А расскажите мне, если не секрет, по какой причине вы с ней расстались и зачем сюда сослали? Она вас не устраивала как любовница? Или иная причина имелась? Ну-ну, не сердитесь, не хотите рассказывать — не надо. Давайте так сделаем… Вы располагайтесь здесь, отдыхайте, а я своими делишками займусь. День у нас впереди длинный, успеем еще поговорить, я даже прощаться не буду.

И на этом Столбов-Расторгуев замолчал, прервав свое витиеватое красноречие, осторожно вышел из горницы и длинные занавески за собой старательно задернул, даже щелочки не оставил. С улицы донесся его голос, но слов Парфенов разобрать не смог. Услышат еще глухой стук конских копыт и едва различимый скрип калитки, а затем наступила тишина. Нарушилась она, когда отчетливо застрекотала сорока, усевшаяся на верхнюю жердь забора — громко, взахлеб, словно и впрямь принесла важное известие и желала о нем всем поведать. Парфенов подошел к окну, полюбовался на сороку и вернулся к столу, успев еще заметить, что во дворе стоит часовой и бдительно поглядывает на окно.

«Так просто отсюда не вырвешься, а Катерина, значит, заранее подготовилась, выбрала удобный час и выскользнула. На нее это похоже, никогда не узнаешь и не догадаешься, какое коленце может выкинуть… Куда она могла убежать?» Парфенов разгладил ладонями скатерть, лежавшую на столе, чистую, без единой морщинки, полюбовался на кружевную салфетку, до того белую, что она казалась составленной из снежинок, на кровать, застеленную ярким зеленым покрывалом, на подушки с вышитыми наволочками, которые горкой вздымались в изголовье — нижняя большая, едва ли не в размах рук, следующая поменьше, затем еще поменьше, а наверху совсем крохотная, как детская игрушка. Во всей горнице, в ее чистоте и свежести, в каждой мелочи, чувствовалась старательная женская рука, неустанно наводившая особый уют, в котором хотелось остаться. Это была особенность Катерины — где бы она ни оказывалась, вокруг нее незаметно, как бы сам собою, возникал уют. Раньше Парфенов всегда удивлялся этой особенности, а сегодня поразился, подумав о том, что даже здесь, в простом доме, на глухом прииске, Катерина не изменилась, оставаясь верной своим привычкам все вокруг должно быть чисто, опрятно и красиво.