Юрий Когинов - Отшельник Красного Рога. А.К. Толстой

— Приверженность некоторых революционеров к крайним мерам, — произнёс Тургенев, — я склонен был бы объяснить, скорее всего, нехваткой настоящей культуры, систематического образования, может быть, даже отсутствием должной ответственности перед обществом. Вообще это довольно странная манера — говорить от имени народа, чтобы использовать какие-то неустойчивые его слои в своих целях.

— Выходит, всему причиной корысть? — подхватил Толстой.

— Ну какая, к шутам, корысть, — засмеялся Тургенев. — Нам с вами известно: русские казематы — не отели Лондона или Парижа, а тридцать тысяч вёрст по сибирской тайге или в трюмах пароходов от Ангары до Темзы — не воскресный выезд на пикник... Бунт, насилие — лик всех революций. И, скажем, тех её вожаков, кто зовёт к насильственному переустройству мира.

— Вот тут мы с вами, дорогой Иван Сергеевич, приблизились к истине! — Лицо Алексея Константиновича побагровело — должно быть, от очередного прилива крови. — Как бы ни был нравствен и чист человек, уверовавший в социалистические и коммунистические утопии, какой бы добропорядочной ни была его генеалогия, по вашей теории, он, уже в силу верований в своё учение, обязательно рано или поздно перестанет считаться с опытом жизни. Каковы его рассуждения? Существующий государственный строй плох, общество и каждый его индивид запятнаны корыстолюбием и ненавистничеством, на каждом — родимые пятна рабства, стяжательства, социального неравенства и прочих пороков. Более того, те, кого следует в первую очередь освободить, темны, в них не развито чувство свободы. А схема хороша — всё в царстве будущего как в раю: счастливы, добры, все братья... Как такому утописту поступить? Ждать, пока народ осознает себя, помогать ему постепенно становиться лучше? Ничего подобного! Всех — к топору и — круши налево и направо! А народ — насильно палкой в рай, как в казарму, и родимые пятна — калёным железом... Что ж это, как не палачество, даже если в основе действий — благо?

— И нарисовали же вы картинку! — отозвался Иван Сергеевич. — Мурашки по коже.

— Да будет! Палка и железо — как бы за сценой, а напоказ — одна радость, — продолжил Толстой. — Или вы не читали у господина Чернышевского в романе «Что делать?» хотя бы четвёртый сон его героини Веры Павловны? «Сон» — сказано не случайно. То, что якобы мнится, — вожделенная мечта. Нет уж, увольте меня от такой мечтательности социалистов и демократов, от «снов», которые они сулят народу! Сегодня они — мечтатели, манипулирующие умозрительными построениями на бумаге, завтра — судьбами тысяч и тысяч.

Он остановился и неожиданно рассмеялся:

— А знаете, как с подобными прогрессистами следует бороться? Не казематами и Сибирью — дать каждому Станислава на шею! Ведь к чему они все стремятся? К тому, чтобы их отметили, к власти...

Где-то у него были набросаны стихи, которые можно было бы сейчас вставить в разговор. Да не окончил их ещё. Будет время, завершит и обязательно прочтёт Ивану Сергеевичу. Фет рассказывал, как наизусть продекламировал Тургеневу весь «Сон Попова» — и тот был в восторге. «Попов» — сатира на Третье отделение, которому в любой нелепице видится государственный заговор. Эти же, о ком сейчас речь, готовы установить такое «равенство», что Боже упаси. Нет, и с ними ему не по пути.

— Ваше сиятельство, Алексей Константинович, проснитесь! — Михайло, сначала робко, потом всё настойчивее, тряс за плечо.

Толстой чуть размежил веки и снова их закрыл — ему показалось, что стихотворение, которое он сейчас сочинил во сне, теперь, при пробуждении, начало рушиться, таять и вот-вот готово было исчезнуть вовсе. Однако вновь провалиться в дрёму, чтобы сохранить придуманное, он уже не мог, и стихи, пришедшие во сне, улетучились, не оставив следов.

Какое же это мучение — болезнь! Тургенев прав: жизнь — мельница, перемалывающая человека в сор, в пыль.

Уже несколько месяцев подряд половину торса словно обжигало кипятком. Вдобавок же — непроходяшие головные боли, будто затылок и лоб стиснуты стальным обручем, и — проклятая астма, прерывающая дыхание. Если бы не было совестно окружающих — кричал бы в крик!

Только и помогает снять чудовищные боли — игла под кожу. Порция морфия — и тихое, благостное оцепенение разливается по всему телу.

Когда нынешней зимой один врач в Париже прописал эти впрыскивания, от которых боли прекращались как по волшебству, он вдруг почувствовал себя прямо-таки молодым, бодрым, будто заново родившимся. Но пролетело каких-нибудь полгода — пришлось увеличивать дозу. Все знакомые доктора предупреждают, да и он знает сам: морфий — коварная вещь; после заметного облегчения страдания наваливаются с удесятерённой силой и требуют всё увеличивать объём инъекций.

Приходится обманывать близких, успокаивая их тем, что он не злоупотребляет коварным лекарством, даже, напротив, уменьшает дозы. Впрыскивание, говорит он, не только останавливает боли, но оживляет умственные силы и совершенно не наносит вреда здоровью.

Однако себя не обманешь: к чёрту здоровье, лишь бы можно было заниматься искусством, потому что нет другой такой вещи на земле, ради которой стоило бы жить, кроме искусства!

На столе — всегда в готовности спиртовка, спички, шприц и пузырёк с морфием. Слава Богу, плут Михайло не посягает на медицинские штуки. Да и за поездку в Константинополь и в другие диковинные заграницы под руководством Сони-младшей совсем превратился в джентльмена, и его манеры ещё более обрели даже некую интеллигентность. Хочется верить — и безалаберность будто бы сменяется завидной исполнительностью, граничащей прямо-таки с немецкой пунктуальностью и щепетильностью. Теперь способен разбудить не только согласно просьб, но и в такие часы, когда ему покажется, что хозяину необходимо пробудиться, чтобы впрыснуть под кожу лекарство.