Юрий Когинов - Отшельник Красного Рога. А.К. Толстой

— Моё воображение видит вас на коне и в эполетах генерала.

— Полно, Карл, — открыто рассмеялся Василий Алексеевич. — Эполеты пока мне не дали и, может статься, вовсе не дадут. Я — как бы вам это объяснить? — в душе карбонарий. Так что лучше писать меня в штатском. К примеру, в широкополой крестьянской шляпе и такой же простой рубахе на фоне виноградников.

Так и написал тогда Перовского Карл Павлович. А затем, после поездки в Неаполь, Василий вновь появился в мастерской, и не один — с графиней Марией Григорьевной Разумовской, вдовой своего дяди графа Льва Кирилловича. Вместе они ездили в Помпею, и графиня готова была заказать живописцу картину о той трагедии, которая много веков назад разыгралась у подножия Везувия.

Вслед за Марией Григорьевной Василий Перовский так красочно и талантливо рассказывал о посещении остатков древнего города, что Карл невольно заслушался.

— Понимаете, прошло семнадцать столетий, — вдохновенно говорил гость, — а я вновь хожу по безлюдным храмам, театрам, площадям, где ходили они, жертвы катастрофы. На сохранившейся стене — табличка: дом Марка Ария Диомеда. Двор, навес, мозаика. Вместо штукатурки — гладкость мрамора. И — всюду скульптуры. Они — искусство для всех! Общественные деяния в древнем мире всегда ценились выше личных, и каждый член общества принадлежал более обществу, нежели себе. Потому храмы, театры, ту же скульптуру на площадях воздвигали раньше своих, частных домов...

Карл мерил пространство студии нервными шагами, лицо его будто окаменело, внимая необычным мыслям русского друга. А ведь в самом деле можно создать полотно о величайшей трагедии и одновременно о великом триумфе человека, думал он. Молнии, грохот, падающие дома... А на переднем плане, к примеру, фигуры сыновей, в этот страшный момент спасающие своего отца. И тут же молодой человек, на руках которого невеста. В центре огромной группы — знатная особа, упавшая с колесницы. Вокруг — драгоценности, которые сейчас уже не дороже пепла...

Картину ему заказал другой вельможа — Демидов, когда окончательно созрело решение. Художник быстро расставил на полотне фигуры и пропачкал холст в два тона. Но за те две недели он так истощил свою нервную систему, что силы его окончательно оставили и он надолго уехал из Рима в Милан — лечиться. Теперь он вновь вернулся в свою мастерскую и собирался приняться за работу.

Чуть ли не целых десять лет прошло с той поры, как Карл с братом Александром, рисовальщиком и архитектором, после окончания Петербургской академии художеств выехали в Италию для совершенствования мастерства. Теперь их тянуло домой, в Северную Пальмиру. И братья считали праздником, когда оттуда приходили письма от близких друзей, в том числе от Василия Перовского. Он писал Карлу: «Ты и он — такие ребята, что мне жаль, что я не отец ваш или, по крайней мере, не общество... Целую тебя и люблю по-прежнему, то есть очень...»

Братья Брюлловы жили на крохотные пожертвования общества поощрения художников. Но от Василия Алексеевича шли в Рим денежные посылки — как сыновьям от отца или, лучше, от старшего брата.

Русские в Риме уже знали о тяжёлом ранении Василия Перовского и о том, что он стал генералом.

— Обнимите, Алексей Алексеевич, горячо вашего славного брата и моего друга, когда возвратитесь домой, — сияли глаза Карла. — И передайте: теперь-то я обязательно напишу его на коне, как когда-то обещал! Скоро ведь мы с Александром возвратимся домой.

Аннет держала на руках крохотного мопса, которого недавно купила — ей чуть ли не каждый день приводили в отель собачек по её объявлениям.

— А как вы напишете меня? — обратилась она к живописцу. — Я покажу вам платья, которые я недавно приобрела, и надеюсь, что мы с вами выберем из них достойный меня антураж. Кстати, прошу запросто бывать у нас здесь, в Риме. Мы будем ждать вас к обеду и ужину.

Однажды за чаем в гостинице Брюллов взял Алёшин альбом и оставил в нём свой карандашный рисунок.

Дядя Алёша похвалил набросок и сказал:

— Приедете в Россию — милости прошу к нам, всё равно, будете ли вы в Петербурге или в Москве. Не хочу быть назойливым, но считайте три наших портрета вам заказанными.

Перо споткнулось, и там, где он только что вывел слова «Ваше императорское величество», растеклась чёрная клякса. На лбу мгновенно выступила испарина, во рту ощутилась жёсткая, наждачная сухость, и так мелко, трусливо задрожали руки, что он в изнеможении откинулся на спинку кресла.

Тут взгляд его острых, как буравчики, глаз узрел, какую бумагу он использовал для письма, и ахнул.

Боже праведный! Прости мне великое святотатство — начал послание на высочайшее не на гербовом, как положено, листе, а на самом что ни есть захудалом типографском срыве! И как оказался на конторке этот несчастный клочок? Вестимо, писался черновик, но всё едино — как на такой шершавой, грязно-серой бумаге, которую в типографиях используют лишь для пробного тисканья набора, он осмелился выводить священную вязь слов: «Ваше императорское величество, верноподданнически имею честь донести...»?

Огромным фуляровым платком промокнул лоб, затем розовую лысину. Мысленно повторил последнее слово... Да разве ж то донос, о чём он хотел поставить в известность верховную власть? Лишь преданно, из-за одной любви к судьбам российской словесности и особливо в видах процветания государства Российского, довести до высочайшего внимания...

Стиль! Надо тщательнее обдумывать стиль, когда берёшься за перо. Как говорится, семь раз в уме обкатать словесный оборот, прежде чем вынести мысль свою на бумагу. Я же в усердии высказать правду в глаза, выразить дельную и нужную сентенцию иногда пренебрегаю плавностью речи и выбором наиточнейших слов.

Но надо ж, этот придворный счастливец Жуковский, сказывают, посмел кому-то из своих друзей написать в письме: «Булгарин — это какой-то восковой человек, на которого разные обстоятельства жизни положили несколько разных печатей, разных гербов, и он носится с ними, не имея ничего своего».

Каково, а? Однако дальше-то, дальше: «У него что-то похожее на слог — и, однако, нет слога, что-то похожее на талант — и нет таланта, что-то — на сведения, но и сведений нет».

И сии слова обо мне, авторе «Ивана Выжигина», кем зачитывается вся Россия — от чиновников больших городов до купцов и станционных смотрителей, кои вчера лишь научились грамоте?

С одним могу лишь сравниться — с Карамзиным. И то имея в виду «Историю», а не слезливую «Бедную Лизу». Нет уж — таких, в прежнем духе, сентиментальных героев нам, русским людям, и задаром не нужно! Прежние герои — приторны. Отчего? От совершенства, в котором их представляли. Это ангелы, а не живые человеки. Я же впервые вывел на сцену персону живую, как она есть в действительности. Люди несовершенны, не надо и рисовать их благонамеренными. К тому ж обыкновенная жизнь, она не богата событиями выдающимися, посему и не след насиловать правды. Человека со всеми его пороками — вот что нужно иметь предметом литературы, а не девическую чувствительность.