Юрий Когинов - Отшельник Красного Рога. А.К. Толстой

Кто из сильных мира сего мог так откровенно излагать свои взгляды? И он смело, ничего не боясь, мог ответить Руссо: «В отличие от Петра Великого, я хочу цивилизации не поверхностной, скороспелой, а глубокой, согласованной с национальным духом... Я докажу, что создам не колоннады из оштукатуренного наспех кирпича. У меня будет всё солидно, прочно, видимость будет заменена реальностью. При Петре русских занимали мелочами, я же лучше всех своих предшественников постиг истину: вернуть страну к национальным началам. Вы заметили, при дворе говорят только по-русски, на приёмах меж высших сословий — представители народа...»

Ах, как он надеялся, что чёткость, ясность мысли и действий, открытость натуры будут постигнуты умом и чувством заезжего иностранца, аристократическое имя которого могло бы сулить высокую степень доверенности. В итоге же ядовитые и злонамеренные пассажи, возведённые в степень сарказма и глумления!

«Россия — царство каталогов. Посмотришь на коллекцию этикеток — всё великолепно. Но не думайте искать что-либо, кроме заголовков. Правительство, которое ничего не стыдится, потому что оно силится всё скрывать и добивается этого, более страшно, чем прочно. В России страх заменяет мысль. Это — не порядок, а завеса хаоса. Где нет свободы — нет души и правды...»

Теперь, в театре, при воспоминании об Астольфе де Кюстине Николаю Павловичу захотелось вдруг встать и возвысить голос, обращаясь в полутьму зала: «Эй ты, щелкопёр и сосулька, пытавшийся меня опозорить на весь мир! Книгу я твою запретил для ввоза, и на русский язык её не осмелится никто переложить, пока существую на свете я, а после меня — мои царствующие наследники. Европа же, которую ты хотел одурачить, трепещет при одном моём имени. Давно бы революционная чума заразила все страны, если бы на востоке не стояли русские войска, всегда готовые выступить в защиту тронов и народов. Да, это те самые русские, которых ты порицал, о которых наговорил столько мерзостей и небылиц. Дай только время, и штыки моих солдат, воистину храбрых и отважных, сметут с лица земли все остатки свободомыслия и неповиновения силе, и тогда ты, презренная душонка, предавший когда-то веру своего отца, не сыщешь нигде защиты от карающего меча правосудия. Единственным пристанищем для тебя могут лишь оказаться — и то, если я соблаговолю найти это возможным, — обширные просторы Сибири, которые скрыли, упрятали по моей монаршей воле твоих братьев по духу и супостатской вере — государственных преступников четырнадцатого декабря. Но моё око не дремлет — любой подданный в моём государстве, кто не только выскажет, но и просто подумает о том, что могло прийти тебе на ум, вмиг окажется за решёткой или в железах в Сибири. Да, страх сковал Россию по моей монаршей воле, но он, страх, а не гнилая свобода Запада — основа могущества, порядка и сплочённости империи...»

Однако Николай Павлович усилием железной воли сдержал себя и, наоборот, удобнее устроившись в кресле, окинул взглядом зал и сцену.

Как раз в этот момент на сцене завершились объяснения в любви. Впрочем, чувства героев скорее всего заслонили разговоры о выгоде предприятий, которые намеревается открыть каждый жених, когда получит руку и наследство Лизаветы Платоновны. И у всех у них — размах, умопомрачительные прожекты! Фемистокл Мильтиадович Разорваки, человек отчасти лукавый и вероломный, как объявлено о нём в программке комедии, строит планы открыть после свадьбы... мозольную лечебницу, а его соперник — молодой немец Адам Карлович Либенталь, — не строя никаких сногсшибательных прожектов, откровенно льстит и невесте, и её воспитательнице.

Но что это? Среди собравшихся в саду — переполох. Горничная в отчаянии объявляет гостям: «Хвантазия!.. Хвантазия!.. Ведь у барыни моська пропала! Вы не видали?..»

Отныне старая барыня решает вопрос о сватовстве просто: «Кто принесёт мне мою Фантазию, тот в награду получит и приданое и Лизавету!»

Как и подобает в водевилях, звучат остроумные куплеты, изображающие душевное состояние влюблённых, то бишь ловких ловцов богатства, раздаются споры, готовые перейти в скандал.

Наконец со сцены после неожиданно разразившейся грозы слышится натуральный собачий лай, и один за другим в сопровождении женихов появляются огромный бульдог, затем такой же живой пудель, какая-то моська, похожая на пропавшую любимицу барыни, Фантазию, следом собака датской породы в наморднике, наконец, большой игрушечный пёс в шерсти и с механикой. Всё это — взамен любимой Фантазии...

— Дичь, дичь!.. На что мне этакая собака?.. — возмущается Чупурлина.

Но уже кто-то из гостей предупреждает, указывая на игрушку:

— Подберите фалды!.. Смотрите издали!.. Он зол до чрезвычайности!..

Николай Павлович уже минуту назад изменился в лице, когда сцену объяла тьма, ударили молния и гром, а оркестр заиграл мотив из «Севильского цирюльника». Император поморщился и обратился к жене. Та испуганно потупила глаза. Он ещё раздумывал мгновение, но, услышав со сцены: «Фалды... Говорю вам: подберите фалды!..» — решительно выпрямился и подал руку императрице:

— Идёмте!

Что это за намёки, о чьих фалдах речь? — император расправил полы мундира. И потом, что за мысль в этой «шутке»: собака, скотина — дороже и важнее человека?

Щёки задрожали и налились нездоровым румянцем, и он сквозь строй испуганно расступившихся придворных, ни на кого не глядя, ринулся вперёд. На лестнице, не оборачиваясь, но чувствуя, что за ним семенит директор императорских театров Гедеонов, произнёс, почти не размыкая рта:

— Много я видел на своём веку глупостей, но такой ещё никогда...

— Ваше императорское!.. Ваше-с!.. Осмелюсь доложить, пьеса рассмотрена положенным образом две недели назад, декабря двадцать третьего дня, цензором Гедерштерном, действительным статским советником, и разрешена к постановке... И я, как директор императорских театров, самоличнейше...

Директор тяжело дышал, весь красный, не смея поднять глаз на императора.

— И кроме того, авторы сей «Фантазии», смею верноподданнически напомнить, хорошо известные вашему величеству персоны, пожелавшие скромно скрыть собственные имена под литерами «Y» и «Z». Это, как вы, должно быть, уже извещены, — граф Толстой Алексей Константинович и старший сын сенатора и тайного советника Михаила Николаевича Жемчужникова — Алексей же...

На плечах императора уже была его знаменитая — грубого солдатского сукна, изрядно потёртая и лоснящаяся по бокам и у бортов — шинель.

— Объявить труппе, — натягивая перчатку, бросил император, — представление сей пьесы...

— Так точно, ваше величество! Немедленно, тотчас, без дальнейшего когда-либо возобновления, по вашему высочайшему повелению — спектакль отменить! — подхватил Гедеонов.