Светлана Лыжина - Любимый ученик Мехмед

— Я говорю правду. Мне двадцать девять лет, — твердил грек.

— Да, верно, — Йылмаз-бей задумался и принялся рассуждать вслух, — будь ты совсем молод, тебя не взяли бы в учителя принцу. Значит, ты уже мужчина, а не юноша, но твоя юношеская красота до сих пор цветёт. Я восхищён! Жаль, что я не поэт и не могу рассказать тебе, насколько ты красив.

В Эдирне никто бы не сказал двадцатидевятилетнему греку такие слова, но в захолустной Манисе это оказалось возможным.

Андреас улыбнулся:

— Я уже не гожусь для таких разговоров. Моё время ушло.

— Твои зубы говорят иное, — возразил турок. — Они такие белые! Не у каждого юноши встретишь такие.

— Ты легко сможешь найти зубы и получше, — усмехнулся грек.

— А твои волосы? — продолжал хозяин шатра. — Где я найду такие? Когда ты с непокрытой головой сидел возле принца, и я увидел тебя издали, то подумал: «У кого в Манисе такие волосы цвета золота? Ни у кого!»

— Я польщён твоими словами, — с улыбкой отвечал грек, — но всё же я тебе не подхожу. Я уже давно не юн и отвык быть юношей, который становится возлюбленным для достойного поклонника. Даже если я уступлю твоей просьбе, ты не получишь того удовольствия, которого ожидаешь. Моё тело забыло, как уступать.

Андреас лукавил. Когда он ещё жил в Афинах, а это было не так давно, ему доводилось одинаково часто исполнять и подчинённую роль, и подчиняющую. Грек ничего не забыл, но Йылмаз-бею солгал, потому что объяснить истинные мотивы отказа казалось слишком сложно или даже невозможно.

Несмотря на то, что среди турецкой знати было много особенных людей, подобных Андреасу, он никогда не смог бы поладить с ними, потому что они не дали бы греку главного — свободы. «Я — свободный человек, который сам выбирает, кого любить, и когда уйти», — не раз говорил себе Андреас, но турки бы этого не поняли.

В этих людях слишком сильно было чувство собственности. Если ты сошёлся с турком и хочешь уйти — даже не к другому, а просто уйти — это предательство. Тебя станут удерживать всеми способами, даже силой, а если сила не поможет, тебя начнут ненавидеть, проклинать, искать случай отомстить.

Греки, пусть не все, смотрели на это проще. Они сходились, расставались, снова сходились ненадолго, опять расходились, и при этом могли остаться добрыми приятелями. Каждый признавал свободу другого или, по крайней мере, говорил, что признаёт. И пусть в отношении учителей с учениками всё было немного сложнее, но и здесь действовал принцип добровольного единения. Ученик мог оставить учителя, когда пожелает, и учитель мог покинуть ученика, если полагал, что не сумеет больше ничему его научить.

— Не беспокойся обо мне, — меж тем говорил Йылмаз-бей. — Подумай лучше о себе. Ты здесь с конца лета. Ведь так? Почти полгода прошло, и за это время ты ни с кем не давал себе воли.

— Ты прав, — сказал Андреас, — но меня это пока не тяготит.

— А что будет дальше? — продолжал спрашивать турок. — Ты обхаживаешь принца, но сколько времени пройдёт прежде, чем ты сможешь совершить над ним то, что хочешь? Сейчас ты не можешь ничего. Тебя казнят, если попробуешь.

— Я готов ждать, — ответил грек, пусть и не надеялся на понимание.

Влюблённый всегда кажется со стороны глупцом. Андреас и вправду поступил как глупец, позволив себе так сильно влюбиться в такого юного ученика и открыться ему, но теперь уже ничего нельзя было поделать. Следующие несколько лет учителю предстояло жить подобно монаху.

«Если я поступлю иначе, и мальчик узнает, это разобьёт ему сердце, — думал Андреас. — Он уже никогда не поверит мне. А возможно, не поверит вообще никому. Я не могу поступить так. Я знаю, что глуп, потому что взвалил на себя ношу, которую мог бы и не взваливать. Если бы я не открылся своему ученику, не признался бы в любви прямо, всё было бы по-другому. Я оставил бы себе куда больше свободы, а так своим признанием связал себя и, можно сказать, выбросил последние несколько лет своей молодости в придорожную канаву. Увы, но я сам это сделал, никто не заставлял меня, а теперь я не имею права повернуть назад. Не имею права ни как учитель, ни как тот, кто искренне полюбил».

Как и следовало ожидать, Йылмаз-бей этого не понял, поэтому говорил с удивлением:

— И сколько ты будешь ждать? Четыре года? Пять лет? А получишь ли награду за терпение? Зачем вверять свою судьбу избалованному мальчишке?

— Принц не избалован, — возразил Андреас, но собеседник лишь покачал головой:

— Это сейчас он готов уступить тебе. Но сердца мальчиков непостоянны. Подумай, чем ты жертвуешь и ради чего. Не боишься, что он повзрослеет, и ты потеряешь над ним власть? А ведь к тому времени твои лучшие годы пройдут.

— Увы, я влюблён, поэтому ты напрасно взываешь к моему рассудку, — улыбнулся Андреас.

— Я взываю не к рассудку, — тоже улыбнулся Йылмаз-бей и пересел чуть ближе. — И не призываю тебя отказываться от твоей цели. Но ты уже сейчас сможешь получить кое-что. Получить от меня. Не беспокойся. Никто не узнает. Ты и в Манисе мог бы иногда становиться гостем в моём доме…

— Нет, благодарю, — Андреас решительно отставил пиалу с вином.

— Зачем отказываться? — Йылмаз-бей пересел ещё ближе. — Ты будешь доволен, ведь я не тот, кто думает только о себе. У меня умелые пальцы. И не говори, что отвык уступать. От этого невозможно отучиться. Твоё тело вспомнит. У меня есть бараний жир…

Молодой грек хотел бы сохранить вежливую улыбку, но не смог. Когда он услышал последние два слова, то во всех возможных подробностях представил себе сцену предлагаемого соития и вздрогнул от отвращения, а собеседник, конечно, это заметил.

— Зачем отказываться, пока не попробуешь? — настаивал он, но теперь уже без улыбки, и в его голосе появилось едва скрываемое раздражение. — Дай-ка, я кое-что сделаю.

Хозяин шатра, теперь оказавшийся рядом, потянулся к Андреасу, но так и не дотянулся. Молодой грек проворно вскочил на ноги и прянул в сторону, чтобы Йылмаз-бей не успел ухватить его даже за сапог. В следующее мгновение гость уже выскользнул из шатра наружу и, позабыв о степенности, припустился бегом — прочь от стоянки Йылмаз-бея, пока этот турок не успел тоже вылезти следом и крикнуть своим слугам: «Хватайте наглеца! Не дайте уйти!»

«И вот на это я должен был променять любовь чудесного мальчика?» — думал Андреас, ещё раз представляя себе всё, что могло бы случиться в шатре. Теперь грек уже не казался себе глупцом. Глупцом казался Йылмаз-бей, если думал, что получит согласие.

Лишь добравшись до стоянки принца, Андреас позволил себе остановиться и отдышаться, а затем забрался в тот шатёр, в котором провёл минувшую ночь. Ни в коем случае не следовало показываться на глаза мулле, потому что тот снова принялся бы настаивать, чтобы учитель-грек уехал, а Андреас боялся возвращаться в Манису один: «Как бы люди Йылмаз-бея не поймали меня по дороге».