Эдуард Тополь - Летающий джаз

Всадники, однако, тут же догнали ее.

— Стой! Куды идешь?

И две фыркающие лошадиные морды ткнулись в лицо.

Но Мария двумя руками отважно погладила потные лошадиные лбы. И усмехнулась:

— Домой, куда ж ище с дитем-то?

Старший чубатый всадник блеснул зубами под рыжими усами и подтянул поводья:

— Тпрр!.. А дэ живэш?

— На Прудах. Лавчанский тупик.

— А чому ночью с дитем шастаешь?

— Так до дохтора ее носила. Поносит она. Хошь понюхать?

Он замахнулся нагайкой:

— Я те кнута дам понюхать!

Мария отшатнулась, защищая дитя за спиной.

И пару секунд они в упор смотрели друг другу в глаза — рыжий и чубатый, с поднятой в руке нагайкой, и босая восемнадцатилетняя Мария. И чубатый почему-то не выдержал взгляда Марии — вместо того, чтобы огреть ее нагайкой, он стегнул свою кобылу и ускакал в бешенстве. А второй всадник, моложе, нагнулся со своего коня и сказал:

— Ты хоть знаш, кому перечила?

— Кому?

— Кривоносу! — сообщил парень и поскакал за своим начальником.

Мария не знала никакого Кривоноса и тут же забыла о нем.

В те годы Полтава своими кирпичными домами только в центре походила на город, а чуть отойдешь — просто огромное село на 130 тысяч жителей: глиняные хаты-мазанки с сараями, огородами и садами за плетеными тынами. Но Мария родилась тут и знала каждую улочку. Она подходила к Прудам и представляла, как, дойдя в конце Лавчанского тупика до старого тына у материнской хаты, тихо, шепотом позовет ушастую дворняжку Пальму, и как эта Пальма, скуля от радости, заюлит у тына. Тогда, перекинув руку через невысокую калитку, Мария откинет навесной крючок, тихонько войдет во двор, негромко постучит в закрытое ставнями окно и скажет:

— Маты, цэ я, Мария…

Так почти и вышло, только Пальма не отозвалась и не прибежала к тыну. Зато калитку Мария тихо открыла, и в ставню негромко постучала, и мать позвала. Однако никто ей не ответил даже тогда, когда она уже кулаком стучала по ставням. А входная дверь оказалась, как ни странно, вообще не запертой, а сорванной с петель и лишь прислоненной к дверному косяку.

Боясь самого худшего, Мария осторожно вошла в темные сени и тут же, через два шага споткнулась обо что-то, кулем валявшееся на полу. Она нагнулась, потрогала — о господи! то была ее мать! Избитая, вся в крови, без сознания, но, слава богу, еще живая.

— Мамо, шо трапылось?

Мария сняла со спины спящую Оксану, переложила на лавку и потащила мать в горницу.

— Нi! Не вбивайте! — вдруг забормотала мать. — Хлопцi, не вбивайте мене!

— Маты, це я, Мария…

Оказалось — Пальма сдохла год назад. А теперь банда голодных подростков, каких в тот год были сотни в каждом городе, высмотрев одинокую женщину, живущую на отшибе, ночью взломали двери, приставили нож к горлу: где сало, мясо, хлеб? А у матери не было ничего, кроме остатков прошлогоднего жмыха и своего — с грядки во дворе — цибули-лука. Но пацаны не поверили, перевернули все в хате вверх дном, слазили в подпол и в хате, и в сарае, но и там не нашли ничего, кроме пустых глиняных крынок. От голодной злости они избили хозяйку и ушли, а дверь прислонили к косяку, чтоб соседи не встревожились открытой хатой. Истекая кровью, мать попыталась выползти из хаты, но у самой двери потеряла сознание.

Вот и получилось второе чудо — приди Мария часом позже, не спасла бы мать.

А через неделю — новое чудо: Мария устроилась на работу.

— Та-ак… — усмехнулся Кривонос, цепким взглядом оглядывая босые ноги Марии и все, что было выше: крепкие бедра в застиранной юбке, высокую грудь под темной блузкой и круглое кареглазое лицо, увенчанное пшеничной косой под ситцевой косынкой. — И кто ты будешь? Муж есть?

— Был, — сказала Мария. — Убили, как кулака.

Кривонос повернулся к адъютанту:

— И на шо ты ее привел?

— Так полы мыть, — сказал тот. — И вам одежу стирать. Зоя-то, старуха, вмерла.

Да, много позже, когда дочь подросла, Мария не раз рассказывала ей, что даже при продразверстке и голодоморе вся их жизнь была цепью чудес. «Ну, хіба не диво, — говорила Мария, — що коли уси голодували и я ходiла по Полтаві боса и шукала хоч якоiс роботи, на мене знову наiхав конем Микола Гусак, адъютант Сэмэна Крiвоноса…»

Но узнал и привел на Октябрьскую улицу прямо в Полтавский райотдел ОГПУ-УНКВД, который и занимался раскулачиванием, а также арестом анархистов, меньшевиков, бундовцев, боротьбистов, петлюровцев, эсеров, бывших белогвардейцев, антисоветски настроенных интеллигентов, священников и бандитов. То есть к тому самому Кривоносу, который, возможно, и руководил расстрелом раскулаченных горбовских крестьян.

Кривонос поскреб небритый подбородок, снова цепко глянул на Марию и вдруг сплюнул сквозь зубы на пол. Затем усмехнулся, глянув Марии в глаза:

— Вымоешь?

Мария посмотрела на этот плевок, потом на Кривоноса.

— Вымою. Якшо тряпку дастэ.

Подошвой пыльного сапога Кривонос растер свой плевок по дощатому полу.

— Добрэ. Попробуем тебя. Тiльки шоб усё чисто було! Иди…

«Усё» — это два коридора и тринадцать кабинетов на первом и втором этажах, лестница, крыльцо и два нужника на заднем дворе.

Поскольку сотрудники ГПУ работали за полночь, Мария приходила на работу в полпятого утра, будила колченогого коменданта Охрима и под его присмотром приступала к уборке — сначала на втором этаже в кабинете Кривоноса, затем в кабинетах следователей и оперов, а потом в коридорах и нужниках. И если у Кривоноса в кабинете кроме грязи на полу, груды окурков на столе и под столом и пыли на шкафу и подоконнике не было ничего приметного, то в кабинетах следователей стены были постоянно забрызганы кровью арестованных врагов советской власти. Хотя со времени установления этой власти прошло уже больше десяти лет, число ее врагов почему-то не сокращалось, а, наоборот, все росло и росло в соответствии с получаемой из Москвы разнарядкой на поставку рабочей силы в трудовые лагеря. И потому со своими врагами эта власть расправлялась со стальной твердостью товарища Сталина — во время коллективизации 1928–1929 года органами ОГПУ было подавлено в СССР более 13 000 бунтов, осуждено на тюрьмы и лагеря 2 026 800 человек и изъято больше миллиарда пудов хлеба. Одним из самых активных борцов с врагами советской власти был Семен Кривонос, тридцатилетний большевик и герой Гражданской войны. Когда в мае 1925 года полторы тысячи полтавских безработных громили здание исполкома, он сам примчался туда на тачанке с пулеметом и несколькими очередями в воздух разогнал толпу. За что и получил от Дзержинского красные штаны-галифе, которые носил теперь только по праздникам и особым случаям. С такой же решительностью и отвагой он разбирался с арестованными кулаками, меньшевиками, троцкистами, незалежниками-петлюровцами и бывшими белогвардейцами.