Денис Драгунский - Дело принципа

– Ой-таки да, страшноватое место здесь у нас по ночам, – сказала я, отчасти передразнивая его акцент. – Иду себе, а тут вдруг сзади тра-ба-бах! Вы-таки случайно не слышали?

– Нет, – сказал он. – А что, жестяная труба упала и по крыше покатилась?

– Ой, а я знаю? – сказала я, садясь в коляску. – Нидер, поехали. Нидер, в смысле Альфельд. Эспланада.

Он дернул вожжи. Коляска тронулась. Он обернулся и спросил:

– А может, чисто так, для разнообразия, Инзель, то есть Сигет? Четвертая Римская цифра, вот такая улица, а?

Это был Фишер. Как я могла сразу его не узнать?

– Годится. Вперед, – сказала я. – Но за ваши денежки.

– Ой, вы-таки сомневаетесь? – сказал Фишер и хлестанул лошадь.

Я не помню, как мы попали на Инзель.

Хотя, собственно, чего тут помнить. На Инзель можно попасть двумя способами: через проезжий мост и через пешеходный. Уже потом я подумала, что нам проще было бы бросить коляску у входа на пешеходный мост и пройти пешком. Тем более что пешеходный мост был в дальней части острова, как раз близко к нужному нам концу Четвертой Римской улицы. И хотя надо было бы в этом случае пройти ногами километра полтора – через реку и дальше по острову – все равно это было бы в конечном счете быстрее, чем перебираться через реку на Нидер, а оттуда ехать, наверное, две версты до проезжего моста на остров. Я даже удивилась, почему хитрый Фишер не поступил именно так. Но потом поняла: мы же ехали не на извозчике. То есть как будто на извозчике, но на козлах сидел Фишер. На Инзеле эту коляску можно было бы спрятать где-нибудь между деревьями, и никто бы на нее внимания не обратил. А бросать запряженную извозчичью коляску прямо на улице рядом с мостом – это было бы слишком.

Одним словом, мы ехали на Инзель.

У меня немножко кружилась голова. Я помню только, как сияла луна, которая вдруг появилась на небе. Ветер разогнал облака, и стало почти совсем светло. Я подумала, что бедной Анне просто не повезло. Если бы час назад светила такая же луна, и под окнами дома на улице Гайдна было бы так же светло – она бы сейчас уже, конечно, мирно спала бы в объятиях Петера, всласть назанимавшись с ним любовью, а я бы лежала в кровати в своей комнате, слушая, как где-то далеко похрапывает отец, как его камердинер Генрих среди ночи идет в сортир и как по улице проезжает одинокий автомобиль, посылая мне в окно тонкий, но гадкий запах бензина. Автомобили ужасно воняют, поэтому я их так не люблю.

Луна, луна! Диана, царица лесов! Как ты подвела бедную Анну, но зато выручила меня. Хотя, с другой стороны, что я получила от ее смерти? Что я выгадала? Чего добилась? Ровным счетом ничего, кроме опасности быть пойманной со всеми вытекающими отсюда последствиями. Но об этом я просто не хотела думать. Так зачем же я это сделала? – мельком подумала я, запрокинув голову и глядя на луну, которая, разгоралась в небе все ярче и ярче, так, что глазам больно. Зачем? А низачем. Как сказала бы госпожа Антонеску, из ложно понятого чувства собственного достоинства . Хотя мы с ней, с госпожой Антонеску, так и не смогли дойти до края, так и не сумели окончательно разобраться в том, где чувство собственного достоинства, а также чувство чести, справедливости, дружбы и даже любви и верности остается истинным, правильным – а где превращается в ложно понятое . В общем, когда папа наказывает меня – это он делает из чувства справедливости и даже, представьте себе, из родительской любви, а когда я кричу «Неправда! Я не брала, не говорила, не делала!» – это я ору и скандалю из ложно понятого чувства справедливости. Смешно, но верно. Справедливость – это тоже власть. Вершить справедливость имеет право тот, у кого есть сила.

Тем временем мы въехали на остров.

Там было почти совсем пусто. Нам навстречу попалось только две коляски и один очень большой и роскошный автомобиль. Автомобиль был с внутренним светом. Я мельком увидела, как позади шофера на бежевой кожаной подушке сидит какой-то очень мрачный, но довольно молодой господин.

Я думала, что мы сейчас пойдем к маме. Вернее сказать, я задавала себе вопрос: что мы сейчас будем делать? Заявляться к ней в такую поздноту было невозможно. Во всяком случае, я была уверена, что Фишер мне это не предложит. Да я бы и сама не пошла. Но у Фишера были другие планы. Мы проехали чуть дальше дома, в котором жила мама, и оказалось, что там есть еще один дом, такой же высокий, но сделанный гораздо более просто и скромно (это было даже ночью видно), без колонн и лепных украшений. Просто сложенный из кирпича, наверное, красного. Ночью не было видно, ну а какой еще бывает кирпич?

– Английский стиль, – вдруг сказал Фишер своим нормальным голосом.

– Что? – не поняла я.

– Дом в английском стиле, – объяснил он. – Вы, барышня, наверное, подумали: какой грубый, тяжелый и некрасивый дом – просто, как фабричный барак. – Фишер прямо читал мои мысли! – Но это просто недавний английский стиль. Дом, кстати, довольно красивый. Днем убедитесь. Хотя без этих выкрутасов. Но вы их и не любите, верно?

Я пожала плечами, хотя на самом деле это, конечно, было верно. Какой этот Фишер умный. Прямо-таки мысли читает. Может быть, это у него из-за профессии? Может быть, все агенты тайной полиции такие хитрецы – умеют менять облик, голос, доверительно заглядывать в глаза, нежно брать за ручку, влюблять в себя. Да, да, представьте себе – мне Фишер уже начинал нравиться. Я люблю людей, которые много чего умеют – например, влюблять в себя и читать мысли.

– Ничего удивительного, – сказал Фишер, опять-таки как будто читая мои мысли. – Девушка вашего круга, вашего происхождения, а самое главное, вашего образования и ума, конечно, не должна любить эти манерные вялые лилии, этих гипсовых длинноволосых малокровных девиц, которые из-за этой дурацкой моды глядят на нас со всех стен, чашек, блюдец, подзеркальников и пепельниц. Правда?

– Правда. А что будет с коляской?

– Не беспокойтесь, – сказал Фишер. Коляска остановилась прямо у черных дубовых дверей под небольшим козырьком, которые вели в этот дом. – Не беспокойтесь, – повторил Фишер, – коляску уберут. Мы же с вами работаем… – он помолчал, а потом добавил: – на… на…

– На империю и ее государя? – спросила я.

– Ну пусть будет так, – неопределенно ответил Фишер, кашлянул и добавил: – Во всяком случае, у нас есть кому забрать коляску. А в крайнем случае, прикрыть отступление.

Он длинным ключом открыл дверь.

В небольшом холле перед лифтом было почти совсем темно. Случайно залетевший отблеск луны дробился в зеркалах и позволял хоть едва-едва, но все-таки разглядеть обстановку – столик со стулом у лифта, темную дверь в швейцарскую.

– Я не буду зажигать свет, – сказал Фишер.